Од­наж­ды Лев Толс­той за­пи­сал в днев­ни­ке: «По до­му мож­но су­дить о его хо­зя­и­не, и час­то, взгля­нув на че­ло­ве­ка, мож­но пред­ста­вить се­бе его дом. Бы­ва­ет и так, что че­ло­век на­столь­ко срод­нит­ся со сво­им жи­ли­щем, что под­час и по­нять труд­но, где кон­ча­ет­ся оби­та­ли­ще и на­чи­на­ют­ся оби­та­те­ли».

Срод­нил­ся ли со сво­им жи­ли­щем Лев Ни­ко­ла­е­вич? Со­вре­мен­но­му по­се­ти­те­лю это лег­ко по­чувст­во­вать — и в за­пахе ста­рых книг, и в скрипе ста­рых по­ло­виц (де­ти пи­са­те­ля зна­ли на­изусть, ка­кие из них скри­пят, и об­хо­ди­ли, чтобы не ме­шать ра­боте). Ве­ри­ли в это и со­вре­мен­ни­ки Льва Толс­то­го, для ко­то­рых по­бы­вать в Яс­ной По­ля­не бы­ло за­вет­ной меч­той. Многие от­ме­ча­ли прос­то­ту об­ста­нов­ки до­ма, от­сут­ст­вие фаль­ши и рос­ко­ши, от­кры­тость — ка­чест­ва, ко­то­рые бы­ли свойст­вен­ны его хо­зя­и­ну.

Чер­ты ясно­полян­ского до­ма мы встре­ча­ем во мно­гих про­из­ве­де­ни­ях Толс­то­го. Од­но из них — опи­са­ние фли­ге­ля в Ер­гу­шо­ве, де­рев­не Об­лон­ских, из ро­ма­на «Ан­на Ка­ре­ни­на» — в точ­нос­ти пов­то­ря­ет мес­то­по­ло­же­ние до­ма Льва Толс­то­го в Яс­ной По­ля­не: «В Ер­гу­шо­ве боль­шой ста­рый дом был дав­но сло­ман, и еще кня­зем был от­де­лан и уве­ли­чен фли­гель. Фли­гель лет двад­цать то­му назад, ког­да Дол­ли бы­ла ре­бен­ком, был по­мес­ти­те­лен и удо­бен, хоть и сто­ял, как все фли­ге­ля, бо­ком к вы­езд­ной ал­лее и к югу».

Се­год­ня до­м хра­нит лич­ные ве­щи Тол­сто­го, его же­ны Софьи Ан­дре­ев­ны, их де­тей. Осо­бен­но бы­ли до­ро­ги серд­цу пи­са­те­ля «ве­щи­цы-вос­по­ми­на­ния», до­став­ши­е­ся от пред­ков. Это и пись­мен­ный стол от­ца Ни­ко­лая Иль­и­ча Толс­то­го — сви­де­тель на­пря­жен­но­го твор­чес­ко­го тру­да Льва Ни­ко­ла­е­ви­ча; и ди­ван, на ко­то­ром ро­дил­ся пи­са­тель, его братья, сест­ра, де­ти и да­же вну­ки; и по­да­рок те­туш­ки Ту­ан­нет [Тать­я­ны Алек­сан­дров­ны Ёр­голь­ской] — пресс-папье «брон­зо­вая со­бач­ка», ко­то­рую мы ви­дим на пись­мен­ных сто­лах кня­зя Не­хлю­до­ва и Ан­ны Ка­ре­ни­ной, и мно­жест­во дру­гих пред­ме­тов. Каж­дый из них не­сет в се­бе па­мять по­ко­ле­ний.

Вот уже бо­лее 200 лет вре­мя в Яс­ной По­ля­не от­ме­ря­ют ча­сы из­вест­но­го ан­глий­ско­го ча­сов­щи­ка вто­рой по­ло­ви­ны XVIII ве­ка Эр­д­ли Нор­то­на (Eardley Norton). Мас­тер­ская Нор­то­на рас­по­ла­га­лась в са­мом цент­ре Лон­до­на на St. John Street, 49, и бы­ла по­став­щи­ком вы­со­кок­лас­сных ча­сов для мно­гих ев­ро­пей­ских и ази­ат­ских мо­нар­ших дво­ров, в том чис­ле и дво­ра Ека­те­ри­ны II. Его имя име­ло та­кую хо­ро­шую ре­пу­та­цию, что да­же пос­ле кон­чи­ны са­мо­го Нор­то­на в 1792 го­ду на­след­ни­ки его де­ла — парт­не­ры Гра­вел и Тол­кин — не­ко­то­рое вре­мя про­дол­жа­ли вы­пус­кать ча­сы под мар­кой Eardley Norton (кста­ти, парт­нер Нор­то­на Дж. Б. Тол­кин — прапрапра­дед пи­са­те­ля Джо­на Р. Р. Тол­ки­на).

Так как Эр­д­ли Нор­тон ну­ме­ро­вал свои ча­сы, мож­но уста­но­вить вре­мя со­зда­ния каж­до­го эк­зем­пля­ра. По­след­ний из­вест­ный но­мер на­поль­ных ча­сов ти­па «longcase» [ча­сы в длин­ном фут­ля­ре], по­явив­ших­ся в 1790-е го­ды, — 3972. Яс­но­по­лян­ские ча­сы име­ют но­мер в два ра­за мень­ший, что по­зво­ля­ет пред­по­ло­жить вре­мя их со­зда­ния как 1770–1780-е го­ды. Это од­на из са­мых ста­рых ве­щей До­ма Толс­то­го. Ча­сы та­ко­го ти­па так­же на­зы­ва­ют «де­душ­ки­ны» [grandfather's сlock]. Их вы­со­та боль­ше двух мет­ров.

По се­мей­но­му пре­да­нию, яс­но­по­лян­ские ча­сы бы­ли при­о­бре­те­ны кня­зем Ни­ко­ла­ем Сер­ге­е­ви­чем Вол­кон­ским — де­дом Льва Толс­то­го — и с на­ча­ла XIX ве­ка на­хо­дят­ся в усадьбе. Так что они уже дав­но ста­ли не прос­то ме­ха­низ­мом, по­ка­зы­ва­ю­щим точ­ное вре­мя, а сим­во­лом раз­ме­рен­но­го те­че­ния вре­ме­ни и жиз­ни. Их чет­кий ход был со­зву­чен «гар­мо­нии ра­зу­ма и по­ряд­ка», ца­рив­шим в по­всед­нев­ной жиз­ни кня­зя. Они по­ка­зы­ва­ют не толь­ко ча­сы, ми­ну­ты и се­кун­ды, но и чис­ла ме­ся­ца и име­ют очень кра­си­вый ме­ло­дич­ный бой. Ран­ним лет­ним ут­ром, ког­да в усадьбе ма­ло по­се­ти­те­лей, а ок­на До­ма Толс­то­го бы­ва­ют от­кры­ты, бой этих ча­сов слы­шен и на ули­це.

Для Льва Толс­то­го и его семьи эти ча­сы бы­ли не­отъ­ем­ле­мой частью жиз­ни и так же не­за­мет­но и опре­де­лен­но во­шли и в ткань ху­до­жест­вен­ных про­из­ве­де­ний (вспом­ним сце­ну про­гул­ки ста­ро­го кня­зя Бол­кон­ско­го в на­брос­ках «Вой­ны и ми­ра»), и в вос­по­ми­на­ния его близ­ких. На­при­мер, Илья Льво­вич Толс­той пи­сал: «... в во­семь ча­сов по­да­ют чай, и на­чи­на­ют­ся са­мые луч­шие ве­чер­ние ча­сы, ког­да все со­би­ра­ют­ся в за­ле, боль­шие раз­го­ва­ри­ва­ют, чи­та­ют вслух, иг­ра­ют на фор­тепья­но, а мы или слу­ша­ем боль­ших, или за­те­ва­ем что-ни­будь свое, ве­се­лое, и с тре­пе­том ждем, что вот-вот ста­рин­ные ан­глий­ские ча­сы на пло­щад­ке лест­ни­цы щелк­нут, за­си­пят и звон­ко и мед­лен­но про­бьют де­сять...».

В на­ши дни по-преж­не­му рит­мич­ный и чет­кий ход этих ста­рин­ных ча­сов слов­но ка­мер­тон на­стра­ива­ет на диа­лог с прош­лым мно­го­чис­лен­ных экскур­сан­тов.

В ка­кой бы ком­на­те до­ма ни рас­по­ла­гал­ся ка­би­нет пи­са­те­ля (а он не­сколь­ко раз ме­нял рас­по­ло­же­ние), ту­да не­из­мен­но пе­ре­но­си­ли ди­ван, при­над­ле­жав­ший его от­цу Ни­ко­лаю Иль­и­чу Толс­то­му. На этом ди­ва­не ро­ди­лись сам Лев Ни­ко­ла­е­вич, его братья и сест­ра, не­ко­то­рые из его собст­вен­ных де­тей и две внуч­ки — Та­ня и Со­ня.

Тол­стой вос­про­из­вел се­мей­ную тра­ди­цию в ро­ма­не «Вой­на и мир», опи­сы­вая ро­ды Ли­зы Бол­кон­ской: «Че­рез пять ми­нут княж­на из сво­ей ком­на­ты услы­ха­ла, что не­сут что-то тя­же­лое. Она вы­гля­ну­ла — офи­ци­ан­ты не­сли для че­го-то в спаль­ню ко­жа­ный ди­ван, сто­яв­ший в ка­би­не­те кня­зя Ан­дрея. На ли­цах нес­ших лю­дей бы­ло что-то тор­жест­вен­ное и ти­хое».

Из­на­чаль­но ди­ван был обит зе­ле­ным сафь­я­ном, на­тя­ну­тым гвоз­ди­ка­ми с зо­ло­че­ны­ми шляп­ка­ми. Но еще при жиз­ни пи­са­те­ля, ког­да обив­ка при­шла в не­год­ность, его об­тя­ну­ли дер­ма­ти­ном — по­пу­ляр­ным и даже мод­ным на тот мо­мент ма­те­ри­а­лом.

Во вре­мя фа­шист­ской ок­ку­па­ции Яс­ной По­ля­ны в 1941 го­ду ди­ван был од­ним из не­мно­гих пред­ме­тов, остав­ших­ся в до­ме Тол­сто­го. Из-за раз­ме­ров его не смог­ли эва­ку­и­ро­вать в Томск, как дру­гие экс­по­на­ты. На ди­ва­не оста­лась от­ме­ти­на во­ен­но­го вре­ме­ни — по­рез, сде­лан­ный не­мец­ким сол­да­том пе­ред ухо­дом из усадьбы.

В спаль­не Льва Толс­то­го на его кро­ва­ти ле­жит ма­лень­кая крас­ная по­ду­шеч­ка, на ко­то­рой вни­зу чер­ной шерс­тью вы­ши­то: «Од­на из 700 Ш-х дур» (Ша­мор­дин­ских дур). Это по­да­рок сест­ры Толс­то­го Ма­рии Ни­ко­ла­ев­ны (1830–1912), ко­то­рая бы­ла од­ной из 700 мо­на­хинь Ша­мор­дин­ско­го жен­ско­го мо­на­с­ты­ря.

Лев Ни­ко­ла­е­вич го­ря­чо лю­бил свою млад­шую сест­ру Ма­шу. С воз­рас­том чувст­во друж­бы, ко­то­рое их всег­да свя­зы­ва­ло, пе­ре­рос­ло в глу­бо­кую неж­ность и ува­же­ние, не­смот­ря на раз­ни­цу в ре­ли­гиоз­ных взглядях.

С 1889 го­да Мария Ни­ко­ла­ев­на жи­ла в Ша­мор­дин­ском мо­на­с­ты­ре, а в 1909 го­ду при­ня­ла ке­лей­ное по­стри­же­ние. Толс­той не сра­зу одоб­рил вы­бор сест­ры и го­ря­чо спо­рил с ней пер­вые го­ды ее жиз­ни в мо­на­с­ты­ре. По­яв­ле­ние этой по­душ­ки свя­за­но с од­ним из та­ких спо­ров, про­изо­шед­шим во вре­мя ви­зи­та Льва Ни­ко­ла­е­ви­ча к сво­ей сест­ре в Ша­мор­дин­ский мо­на­с­тырь.

Илья Льво­вич Толс­той вспо­ми­нал: «Отец воз­му­тил­ся тем, что мо­на­хи­ни не жи­вут сво­им умом, и по­лу­шу­тя ска­зал: "Ста­ло быть, вас тут шесть­сот дур, ко­то­рые все жи­вут чу­жим умом". Те­тя Ма­ша за­пом­ни­ла эти сло­ва Льва Ни­ко­ла­е­ви­ча и в сле­ду­ю­щий свой при­езд в Яс­ную по­да­ри­ла ему вы­ши­тую по кан­ве по­ду­шеч­ку "от од­ной из шес­ти­сот [здесь — не­точ­ность вос­по­ми­на­ния] ша­мар­дин­ских дур" ».

Дочь Ма­рии Ни­ко­ла­ев­ны Ели­за­ве­та Обо­лен­ская вспо­ми­на­ла, что Лев Ни­ко­ла­е­вич в от­вет на этот по­да­рок «сам на се­бя не­одоб­ри­тель­но по­ка­чал го­ло­вой» и при­знал, что со сло­ва­ми на­до быть ос­то­рож­нее. «Спа­си­бо те­бе, Ма­шень­ка, за по­душ­ку, а еще боль­ше за урок», — по­бла­го­да­рил он сест­ру.

По­ми­мо над­пи­си на по­душ­ке Ма­рия Ни­ко­ла­ев­на обо­зна­чи­ла глав­ные пра­во­слав­ные сим­во­лы: крест, Виф­ле­ем­скую звез­ду, по­тир, клю­чи от Цар­ст­ва Не­бес­но­го и дру­гие, как сим­во­ли­чес­кий от­вет бра­ту о смыс­ле жиз­ни. Лев Ни­ко­ла­е­вич очень до­ро­жил этим по­дар­ком и всег­да клал по­душ­ку око­ло се­бя.

Ухо­дя из Яс­ной По­ля­ны 28 ок­тяб­ря 1910 го­да, он оста­вил по­душ­ку в до­ме, но от­пра­вил­ся в пер­вую оче­редь имен­но к сест­ре. «Он не мог не при­ехать к те­те Ма­ше, ко­то­рая од­на толь­ко бы­ла в со­сто­я­нии по­нять то, что он пе­ре­жи­вал, и мог­ла вмес­те с ним по­пла­кать и хоть не­мно­го его успо­ко­ить», — вспо­ми­нал Илья Льво­вич Толс­той.

Лев Тол­стой в той или иной ме­ре знал бо­лее пят­над­ца­ти ино­стран­ных язы­ков, вклю­чая эс­пе­ран­то — язык, со­здан­ный ис­кус­ст­вен­но к 1887 го­ду. Эс­пе­ран­то дол­жен был слу­жить уни­вер­саль­ным меж­ду­на­род­ным язы­ком.

Зна­ком­ст­во пи­са­те­ля с этим язы­ком со­сто­я­лось в 1889 го­ду. Тог­да пе­тер­бург­ский эс­пе­ран­тист [че­ло­век, ко­то­рый го­во­рит на эс­пе­ран­то или ина­че ис­поль­зу­ет этот язык] Вла­ди­мир Май­нов при­слал в Яс­ную По­ля­ну учеб­ник меж­ду­на­род­но­го язы­ка.

Пи­са­тель про­чел учеб­ник и на­пи­сал в от­вет­ном пись­ме: «<...> счи­таю де­ло это — усво­е­ние ев­ро­пей­ца­ми од­но­го язы­ка — де­лом пер­вой важ­нос­ти, и по­то­му очень бла­го­да­рю вас за при­сыл­ку и бу­ду по ме­ре сил ста­рать­ся рас­прост­ра­нять этот язык; и, глав­ное, убеж­де­ние в его не­об­хо­ди­мос­ти». Сре­ди близ­ких Толс­то­го эс­пе­ран­тис­та­ми бы­ли его друг и спо­движ­ник Вла­ди­мир Черт­ков, а так­же пи­а­нист и ком­по­зи­тор Сер­гей Та­не­ев.

Тол­стой не был лич­но зна­ком с со­зда­те­лем ис­кус­ст­вен­но­го язы­ка Люд­ви­гом За­мен­го­фом и не со­сто­ял с ним в пе­ре­пис­ке, но во­лею судь­бы сыг­рал опре­де­лен­ную роль в рас­прост­ра­не­нии эс­пе­ран­то в Рос­сий­ской им­пе­рии и за ру­бе­жом. Сбли­жа­ясь с Тол­с­тым, эс­пе­ран­ти­с­ты «мог­ли на­вре­дить сво­е­му дви­же­нию, по­сколь­ку с 1882 го­да Ми­нис­тер­ст­во внут­рен­них дел уста­но­ви­ло за гра­фом "не­глас­ное на­блю­де­ние"». Од­на­ко под­держ­ка все­мир­но из­вест­но­го пи­са­те­ля ока­за­лась для них важ­нее.

Вы­ска­зы­ва­ния Толс­то­го и его по­сле­до­ва­те­лей — со­труд­ни­ков из­да­тельст­ва «По­сред­ник» — о меж­ду­на­род­ном язы­ке по­яви­лись в пер­вом пе­ри­о­ди­чес­ком из­да­нии на эс­пе­ран­то — «Esperantisto», глав­ным ре­дак­то­ром ко­то­ро­го в то вре­мя был сам За­мен­гоф. В фев­раль­ском но­ме­ре за 1895 год бы­ло на­пе­ча­та­но ра­нее за­пре­щен­ное к пуб­ли­ка­ции пись­мо Толс­то­го от 26 но­яб­ря 1894 го­да, оза­глав­лен­ное «Ра­зум или ве­ра?» [Prudento aŭ kredo?]. Из-за это­го с ап­ре­ля 1895 го­да га­зе­та пе­ре­ста­ла рас­прост­ра­нять­ся в Рос­сий­ской им­пе­рии, где про­жи­ва­ло боль­шинст­во ее под­пис­чи­ков.

Узнав о слу­чив­шем­ся, Толс­той об­ра­тил­ся с прось­бой о по­мо­щи к сво­е­му «ду­хов­но­му дру­гу» Ни­ко­лаю Стра­хо­ву, слу­жив­ше­му в Ко­ми­те­те ино­стран­ной цен­зу­ры: «Есть та­кой док­тор За­мен­гоф, ко­то­рый изо­брел эс­пе­рант­ский язык и из­да­вал на нем жур­нал, ка­жет­ся в Дрез­де­не [Нюр­н­бер­ге]. Жур­нал имел око­ло 600 под­пис­чи­ков, из ко­то­рых боль­шинст­во бы­ло в Рос­сии. Мои друзья, осо­бен­но один, Тре­гу­бов, боль­шой сто­рон­ник Эс­пе­ран­то, же­лая под­дер­жать жур­нал, дал ту­да од­но мое пись­мо об от­но­ше­нии ра­зу­ма к ве­ре, очень не­вин­ное, и еще од­ну статью о не­пла­те­же по­да­тей в Гол­лан­дии. Это сде­ла­ло то, что Эс­пе­ран­то га­зе­ту за­пре­ти­ли впус­кать в Рос­сию, и За­мен­гоф, страст­но пре­дан­ный сво­е­му изо­бре­те­нию, ра­зо­рив­ший­ся и преж­де на это де­ло, по­стра­дал от­час­ти от ме­ня. Не­льзя ли вы­хло­по­тать ему опять раз­ре­ше­ние на вы­пис­ку га­зе­ты в Рос­сию. Я обя­зу­юсь ни­че­го не пе­ча­тать у не­го и не при­ни­мать ни­ка­ко­го учас­тия».

Стра­хов от­ве­тил Толс­то­му, что по­ру­чил де­ло пред­се­да­те­лю Ко­ми­те­та по­эту Апол­ло­ну Май­ко­ву: «Он на­шел его воз­мож­ным и твер­до обе­щал сде­лать». В ито­ге за­прет сня­ли, но га­зе­та «пре­кра­ти­ла свое су­щест­во­ва­ние, ли­шив­шись ¾ под­пис­чи­ков».

До 1910 го­да в эс­пе­ран­тист­ских жур­на­лах бы­ли на­пе­ча­та­ны со­чи­не­ния Толс­то­го: «Фран­су­а­за», «Пат­ри­о­тизм и Пра­ви­тельст­во», «Кар­ма», «Три смер­ти», «Ра­зум или ве­ра?», «О вос­пи­тании». В лич­ной биб­лио­те­ке пи­са­те­ля хра­нят­ся не­сколь­ко жур­на­лов, книг и учеб­ных по­со­бий на эс­пе­ран­то. В их чис­ле: «Гам­лет, принц Дат­ский» Уиль­я­ма Шек­с­пи­ра в пе­ре­во­де За­мен­го­фа (Нюр­н­берг, 1894), «Суд Ози­ри­са» Ген­ри­ка Сен­ке­ви­ча (Вар­ша­ва, 1908), «Пер­вый ви­но­кур, или как чер­те­нок кра­юш­ку за­слу­жил» Льва Толс­то­го (Нюр­н­берг, 1896).

В 1896 го­ду по пье­се «Пер­вый ви­но­кур» в Смо­лен­ске впер­вые в ми­ре был по­ка­зан спек­такль на эс­пе­ран­то. По­ста­нов­ку осу­щест­ви­ла груп­па лю­би­те­лей те­ат­раль­но­го ис­кус­ст­ва под ру­ко­водст­вом А. За­кр­жев­ско­го.

В ка­би­не­те Льва Толс­то­го у вхо­да в спаль­ню сто­ит на под­став­ке не­боль­шой ап­па­рат, на­кры­тый сверху чер­ной крыш­кой. Иног­да по­се­ти­те­ли при­ни­ма­ют его за швей­ную ма­шин­ку. Но это фо­но­граф — ап­па­рат для ме­ха­ни­чес­кой за­пи­си зву­ка и его вос­про­из­ве­де­ния, за­па­тен­то­ван­ный из­вест­ным аме­ри­кан­ским уче­ным То­ма­сом Ал­ва Эди­со­ном.

В мае 1907 го­да Толс­то­го по­се­тил аме­ри­кан­ский кор­рес­пон­дент га­зе­ты «New York Times» Сти­вен Бон­сал. Про­ща­ясь с пи­са­те­лем, он вы­звал­ся при­слать ему из Со­еди­нен­ных Шта­тов Аме­ри­ки ап­па­рат для дик­тов­ки, изо­бре­тен­ный Эди­со­ном и из­го­тов­ля­е­мый его фир­мой. За­каз по­дар­ка Бон­сал ор­га­ни­зо­вал с по­мощью сво­е­го дру­га Ар­ту­ра Брис­бе­на, в то вре­мя ре­дак­то­ра га­зе­ты «New York Evening Journal». То­мас Эди­сон, узнав, что ап­па­рат пред­на­зна­чал­ся для Толс­то­го, от­ка­зал­ся от пла­ты, а на фо­но­гра­фе вы­гра­ви­ро­ва­ли над­пись «По­да­рок гра­фу Льву Толс­то­му от То­ма­са Ал­ва Эди­со­на».

В ян­ва­ре 1908 го­да по­да­рок был до­став­лен. Ду­шан Пет­ро­вич Ма­ко­виц­кий опи­сал этот мо­мент: «Се­год­ня по­лу­чи­ли фо­но­граф от Эди­со­на. Ан­дрей Льво­вич его со­ста­вил, и Лев Ни­ко­ла­е­вич уже го­во­рил в не­го, но вос­про­из­ве­де­ние слов не­яс­но». Толс­той был очень тро­нут по­дар­ком и на­пи­сал Брис­ба­ну: «Ми­лос­ти­вый го­су­дарь, ... счи­таю сво­им дол­гом на­пи­сать вам и лич­но, про­ся при­нять мою глу­бо­кую бла­го­дар­ность за ва­ше вни­ма­ние и пе­ре­дать та­кую же бла­го­дар­ность г-ну Эди­со­ну за его по­да­рок. Я по­лу­чил фо­но­граф и, поль­зу­ясь им, бу­ду всег­да вспо­ми­нать вас и г-на Эди­со­на. Пре­дан­ный вам Лев Толс­той». Пи­са­тель «стал охот­но дик­то­вать в ап­па­рат крат­кие из­ре­че­ния и пись­ма». Кро­ме то­го, в фо­но­граф бы­ли на­дик­то­ва­ны на­ча­ло статьи «Не мо­гу мол­чать», прит­ча «Не­счаст­ный че­ло­век», рас­сказ «Си­ла дет­ст­ва», сказ­ка «Волк». Есть за­пи­си на фран­цуз­ском, не­мец­ком и ан­глий­ском язы­ках.

22 июля 1908 го­да Эди­сон об­ра­тил­ся ко Льву Ни­ко­ла­е­ви­чу с прось­бой про­честь в фо­но­граф «крат­кое об­ра­ще­ние к на­ро­дам все­го ми­ра, в ко­то­ром бы­ла бы вы­ска­за­на ка­кая-ни­будь идея, дви­га­ю­щая че­ло­ве­чест­во впе­ред в мо­раль­ном и со­ци­аль­ном от­но­ше­нии». Пи­са­тель со­гла­сил­ся на пред­ло­же­ние Эди­со­на. «Л. Н. за не­сколь­ко дней до при­ез­да эди­со­нов­ских лю­дей вол­но­вал­ся и се­год­ня уп­раж­нял­ся, осо­бен­но в ан­глий­ском тек­с­те. На фран­цуз­ский язык сам се­бя пе­ре­во­дил и на­пи­сал. По-рус­ски и фран­цуз­ски хо­ро­шо на­го­во­рил. По-ан­глий­ски из тек­ста „Цар­ст­ва бо­жия" не­хо­ро­шо вы­шло, за­пи­нал­ся на двух сло­вах. Зав­тра сно­ва бу­дет го­во­рить», — за­пи­сал Ма­ко­виц­кий 23 де­каб­ря 1908 го­да.

До на­ших дней до­шло око­ло со­ро­ка фо­но­гра­фи­чес­ких за­пи­сей го­ло­са Льва Толс­то­го. За­пи­си, сде­лан­ные на вос­ко­вых ва­ли­ках ста­рин­но­го ап­па­ра­та бо­лее ста лет на­зад, не­до­ста­точ­но от­чет­ли­вы, но сквозь шу­мы мы слы­шим не толь­ко сло­ва, но и ин­то­на­ции го­ло­са Толс­то­го, пе­ре­да­ю­щие не­под­дель­ные жи­вые чувст­ва.

Де­ре­во бед­ных — од­но из са­мых зна­ме­ни­тых де­ревь­ев яс­но­по­лян­ской усадьбы, этот вяз дол­гое вре­мя рос на­про­тив До­ма Тол­сто­го. На ска­мей­ках под вя­зом Лев Ни­ко­лае­вич бе­се­до­вал с Мак­си­мом Горь­ким, Иль­ей Ре­пи­ным и дру­ги­ми за­ме­ча­тель­ны­ми людь­ми сво­е­го вре­ме­ни. Здесь же по ут­рам пи­са­те­ля жда­ли раз­лич­ные про­си­те­ли: стран­ни­ки, кресть­я­не, нуж­да­ю­щи­е­ся лю­ди. От­сю­да вяз по­лу­чил на­зва­ние «де­ре­во бед­ных». На этом же вя­зе ви­сел ко­ло­кол, ко­то­рый со­би­рал чле­нов семьи и гос­тей в до­ме. «В пять зво­нят в ко­ло­кол, ко­то­рый ви­сит на сло­ман­ном су­ку ста­ро­го вя­за про­тив до­ма, мы бе­жим мыть ру­ки и со­би­ра­ем­ся к обе­ду...», — вспо­ми­нал сын пи­са­те­ля Илья Льво­вич Толс­той.

Со вре­ме­нем де­ре­во раз­рос­лось, ста­ло мо­гу­чим и раз­ве­си­с­тым, но дуп­ли­с­тым и кри­вым, а ко­ло­кол на­по­ло­ви­ну врос в дре­ве­си­ну ство­ла вя­за. В се­ре­ди­не 1920-х го­дов дуп­ло с се­вер­ной сто­ро­ны ство­ла за­це­мен­ти­ро­ва­ли, что­бы вяз не по­гиб. Под тя­жестью кро­ны вяз все боль­ше на­кло­нял­ся в сто­ро­ну до­ма и тер­ра­сы. В 1928–29 го­дах под ним по­ста­ви­ли де­ре­вян­ную под­пор­ку, а в 1955 го­ду при­шлось от­ре­зать боль­шую ветвь, поч­ти 40 сан­ти­мет­ров в диа­мет­ре. По ней уда­лось опре­де­лить воз­раст де­ре­ва — в 1955 го­ду вя­зу бы­ло око­ло 120 лет.

Ле­том 1965 го­да со­труд­ни­ки му­зея вскры­ли за­це­мен­ти­ро­ван­ное дуп­ло. Тог­да вы­яс­ни­лось, что из-за плом­бы, на­коп­ле­ния вла­ги и от­сут­ст­вия воз­ду­ха часть дре­ве­си­ны пре­вра­ти­лась во влаж­ную тру­ху. В кон­це 1960-х го­дов вяз сни­зил при­рост, а вес­ной 1970 го­да листья на нем уже не рас­пус­ти­лись. «Де­ре­во бед­ных» пе­ре­жи­ло Льва Толс­то­го на 60 лет.

20 но­яб­ря 2017 го­да, в День па­мя­ти Льва Толс­то­го, ров­но на том са­мом мес­те, где рос ста­рый вяз, со­труд­ни­ки му­зея по­са­ди­ли но­вое ма­лень­кое де­рев­це. У не­го та­кая же раз­дво­ен­ная вер­хуш­ка, как у ста­ро­го вя­за, вет­ви так же на­прав­ле­ны на Дом пи­са­те­ля. Воз­мож­но, ско­ро од­но из цент­раль­ных мест Яс­ной По­ля­ны сно­ва ста­нет так­ким же, каким бы­ло при пи­сате­ле.