Символы Ясной Поляны
7 объектов — 7 символов
Часто самые привычные для нас вещи хранят в себе особый смысл. На первый взгляд, их значение и ценность не так очевидны, однако при детальном рассмотрении они раскрываются по-новому.

Еще при жизни Льва Толстого Ясная Поляна стала местом единения самых разных людей и идей — своеобразным символом культурной жизни своего времени. Софья Андреевна писала: «Было что-то неуловимое в атмосфере нашего дома, что любили почти все, и, конечно, центром нашей жизни была умственная и художественная жизнь Льва Николаевича, а фоном для нее — милая молодежь и моя любовь к людям, к общению с ними».

В проекте «Символы Ясной Поляны» собраны 7 объектов, отражающих особенности мировоззрения писателя, его отношения к семье и дому. Каждый из этих объектов наделен особым символическим значением.
Часто самые привычные для нас вещи хранят в себе особый смысл. На первый взгляд, их значение и ценность не так очевидны, однако при детальном рассмотрении они раскрываются по-новому.

Еще при жизни Льва Толстого Ясная Поляна стала местом единения самых разных людей и идей — своеобразным символом культурной жизни своего времени. Софья Андреевна писала: «Было что-то неуловимое в атмосфере нашего дома, что любили почти все, и, конечно, центром нашей жизни была умственная и художественная жизнь Льва Николаевича, а фоном для нее — милая молодежь и моя любовь к людям, к общению с ними».

В проекте «Символы Ясной Поляны» собраны 7 объектов, отражающих особенности мировоззрения писателя, его отношения к семье и дому. Каждый из этих объектов наделен особым символическим значением.
Лучше на большом экране!
Чтобы увидеть интерактивные элементы этого проекта, нужен экран с разрешением побольше
Сим­вол жиз­ни
Дом, в ко­то­ром Лев Толс­той про­жил бо­лее 50 лет
Сим­вол жиз­ни
Дом, в ко­то­ром Лев Толс­той про­жил бо­лее 50 лет
В 1856 го­ду Лев Толс­той по­се­лил­ся в этом до­ме (быв­шем фли­ге­ле).
Поз­же дом стал те­сен для рас­ту­щей семьи, и его не­од­но­крат­но рас­ши­ря­ли, до­бав­ляя при­строй­ки.


«Бы­ло что-то не­уло­ви­мое в ат­мо­сфе­ре на­ше­го до­ма, что лю­би­ли поч­ти все, и, ко­неч­но, цент­ром на­шей жиз­ни бы­ла умст­вен­ная и ху­до­жест­вен­ная жизнь Льва Ни­ко­ла­е­ви­ча, а фо­ном для нее — ми­лая мо­ло­дежь и моя лю­бовь к лю­дям, к об­ще­нию с ни­ми», — пи­са­ла Софья Ан­дре­ев­на Толс­тая.
В 1892 го­ду с юж­ной сто­ро­ны до­ма воз­ник­ла тер­ра­са с бе­лы­ми ба­ля­си­на­ми с вы­ре­зан­ны­ми на них ло­шад­ка­ми, че­ло­веч­ка­ми и пе­туш­ка­ми. По­сте­пен­но она гус­то за­рос­ла ди­ким ви­но­гра­дом и пре­вра­ти­лась в уют­ный уго­лок: гус­тая зе­лень, изящ­ная пле­те­ная ме­бель, сту­пень­ки, спус­ка­ю­щи­е­ся в цвет­ник. Ле­том здесь бе­се­до­ва­ли с гос­тя­ми, пи­ли чай, обе­да­ли.
При­строй­ка с юж­ной сто­ро­ны До­ма бы­ла сде­ла­на в 1871 го­ду.
По­след­няя при­строй­ка — с про­ти­во­по­лож­ной сто­ро­ны до­ма, вы­хо­дя­щая в парк «Кли­ны» — бы­ла за­кон­че­на в 1894 го­ду. Тог­да яс­но­по­лян­ский дом при­о­брел свой за­кон­чен­ный об­лик.
В 1856 го­ду Лев Толс­той по­се­лил­ся в этом до­ме (быв­шем фли­ге­ле).
Поз­же дом стал те­сен для рас­ту­щей семьи, и его не­од­но­крат­но рас­ши­ря­ли, до­бав­ляя при­строй­ки.


«Бы­ло что-то не­уло­ви­мое в ат­мо­сфе­ре на­ше­го до­ма, что лю­би­ли поч­ти все, и, ко­неч­но, цент­ром на­шей жиз­ни бы­ла умст­вен­ная и ху­до­жест­вен­ная жизнь Льва Ни­ко­ла­е­ви­ча, а фо­ном для нее — ми­лая мо­ло­дежь и моя лю­бовь к лю­дям, к об­ще­нию с ни­ми», — пи­са­ла Софья Ан­дре­ев­на Толс­тая.
В 1892 го­ду с юж­ной сто­ро­ны до­ма воз­ник­ла тер­ра­са с бе­лы­ми ба­ля­си­на­ми с вы­ре­зан­ны­ми на них ло­шад­ка­ми, че­ло­веч­ка­ми и пе­туш­ка­ми. По­сте­пен­но она гус­то за­рос­ла ди­ким ви­но­гра­дом и пре­вра­ти­лась в уют­ный уго­лок: гус­тая зе­лень, изящ­ная пле­те­ная ме­бель, сту­пень­ки, спус­ка­ю­щи­е­ся в цвет­ник. Ле­том здесь бе­се­до­ва­ли с гос­тя­ми, пи­ли чай, обе­да­ли.
При­строй­ка с юж­ной сто­ро­ны До­ма бы­ла сде­ла­на в 1871 го­ду.
По­след­няя при­строй­ка — с про­ти­во­по­лож­ной сто­ро­ны до­ма, вы­хо­дя­щая в парк «Кли­ны» — бы­ла за­кон­че­на в 1894 го­ду. Тог­да яс­но­по­лян­ский дом при­о­брел свой за­кон­чен­ный об­лик.
В 1856 го­ду Лев Толс­той по­се­лил­ся в этом до­ме (быв­шем фли­ге­ле). Поз­же дом стал те­сен для рас­ту­щей семьи, и его не­од­но­крат­но рас­ши­ря­ли, до­бав­ляя при­строй­ки.


«Бы­ло что-то не­уло­ви­мое в ат­мо­сфе­ре на­ше­го до­ма, что лю­би­ли поч­ти все, и, ко­неч­но, цент­ром на­шей жиз­ни бы­ла умст­вен­ная и ху­до­жест­вен­ная жизнь Льва Ни­ко­ла­е­ви­ча, а фо­ном для нее — ми­лая мо­ло­дежь и моя лю­бовь к лю­дям, к об­ще­нию с ни­ми», — пи­са­ла Софья Ан­дре­ев­на Толс­тая.
В 1892 го­ду с юж­ной сто­ро­ны до­ма воз­ник­ла тер­ра­са с бе­лы­ми ба­ля­си­на­ми с вы­ре­зан­ны­ми на них ло­шад­ка­ми, че­ло­веч­ка­ми и пе­туш­ка­ми. По­сте­пен­но она гус­то за­рос­ла ди­ким ви­но­гра­дом и пре­вра­ти­лась в уют­ный уго­лок: гус­тая зе­лень, изящ­ная пле­те­ная ме­бель, сту­пень­ки, спус­ка­ю­щи­е­ся в цвет­ник. Ле­том здесь бе­се­до­ва­ли с гос­тя­ми, пи­ли чай, обе­да­ли.
При­строй­ка с юж­ной сто­ро­ны До­ма бы­ла сде­ла­на в 1871 го­ду.
По­след­няя при­строй­ка — с про­ти­во­по­лож­ной сто­ро­ны до­ма, вы­хо­дя­щая в парк «Кли­ны» — бы­ла за­кон­че­на в 1894 го­ду. Тог­да яс­но­по­лян­ский дом при­о­брел свой за­кон­чен­ный об­лик.
В 1856 го­ду Лев Толс­той по­се­лил­ся в этом до­ме (быв­шем фли­ге­ле). Поз­же дом стал те­сен для рас­ту­щей семьи, и его не­од­но­крат­но рас­ши­ря­ли, до­бав­ляя при­строй­ки.
Од­наж­ды Лев Толс­той за­пи­сал в днев­ни­ке: «По до­му мож­но су­дить о его хо­зя­и­не, и час­то, взгля­нув на че­ло­ве­ка, мож­но пред­ста­вить се­бе его дом. Бы­ва­ет и так, что че­ло­век на­столь­ко срод­нит­ся со сво­им жи­ли­щем, что под­час и по­нять труд­но, где кон­ча­ет­ся оби­та­ли­ще и на­чи­на­ют­ся оби­та­те­ли».

Срод­нил­ся ли со сво­им жи­ли­щем Лев Ни­ко­ла­е­вич? Со­вре­мен­но­му по­се­ти­те­лю это лег­ко по­чувст­во­вать — и в за­пахе ста­рых книг, и в скрипе ста­рых по­ло­виц (де­ти пи­са­те­ля зна­ли на­изусть, ка­кие из них скри­пят, и об­хо­ди­ли, чтобы не ме­шать ра­боте). Ве­ри­ли в это и со­вре­мен­ни­ки Льва Толс­то­го, для ко­то­рых по­бы­вать в Яс­ной По­ля­не бы­ло за­вет­ной меч­той. Многие от­ме­ча­ли прос­то­ту об­ста­нов­ки до­ма, от­сут­ст­вие фаль­ши и рос­ко­ши, от­кры­тость — ка­чест­ва, ко­то­рые бы­ли свойст­вен­ны его хо­зя­и­ну.

Чер­ты ясно­полян­ского до­ма мы встре­ча­ем во мно­гих про­из­ве­де­ни­ях Толс­то­го. Од­но из них — опи­са­ние фли­ге­ля в Ер­гу­шо­ве, де­рев­не Об­лон­ских, из ро­ма­на «Ан­на Ка­ре­ни­на» — в точ­нос­ти пов­то­ря­ет мес­то­по­ло­же­ние до­ма Льва Толс­то­го в Яс­ной По­ля­не: «В Ер­гу­шо­ве боль­шой ста­рый дом был дав­но сло­ман, и еще кня­зем был от­де­лан и уве­ли­чен фли­гель. Фли­гель лет двад­цать то­му назад, ког­да Дол­ли бы­ла ре­бен­ком, был по­мес­ти­те­лен и удо­бен, хоть и сто­ял, как все фли­ге­ля, бо­ком к вы­езд­ной ал­лее и к югу».

Се­год­ня до­м хра­нит лич­ные ве­щи Тол­сто­го, его же­ны Софьи Ан­дре­ев­ны, их де­тей. Осо­бен­но бы­ли до­ро­ги серд­цу пи­са­те­ля «ве­щи­цы-вос­по­ми­на­ния», до­став­ши­е­ся от пред­ков. Это и пись­мен­ный стол от­ца Ни­ко­лая Иль­и­ча Толс­то­го — сви­де­тель на­пря­жен­но­го твор­чес­ко­го тру­да Льва Ни­ко­ла­е­ви­ча; и ди­ван, на ко­то­ром ро­дил­ся пи­са­тель, его братья, сест­ра, де­ти и да­же вну­ки; и по­да­рок те­туш­ки Ту­ан­нет [Тать­я­ны Алек­сан­дров­ны Ёр­голь­ской] — пресс-папье «брон­зо­вая со­бач­ка», ко­то­рую мы ви­дим на пись­мен­ных сто­лах кня­зя Не­хлю­до­ва и Ан­ны Ка­ре­ни­ной, и мно­жест­во дру­гих пред­ме­тов. Каж­дый из них не­сет в се­бе па­мять по­ко­ле­ний.
Од­наж­ды Лев Толс­той за­пи­сал в днев­ни­ке: «По до­му мож­но су­дить о его хо­зя­и­не, и час­то, взгля­нув на че­ло­ве­ка, мож­но пред­ста­вить се­бе его дом. Бы­ва­ет и так, что че­ло­век на­столь­ко срод­нит­ся со сво­им жи­ли­щем, что под­час и по­нять труд­но, где кон­ча­ет­ся оби­та­ли­ще и на­чи­на­ют­ся оби­та­те­ли».

Срод­нил­ся ли со сво­им жи­ли­щем Лев Ни­ко­ла­е­вич? Со­вре­мен­но­му по­се­ти­те­лю это лег­ко по­чувст­во­вать — и в за­пахе ста­рых книг, и в скрипе ста­рых по­ло­виц (де­ти пи­са­те­ля зна­ли на­изусть, ка­кие из них скри­пят, и об­хо­ди­ли, чтобы не ме­шать ра­боте). Ве­ри­ли в это и со­вре­мен­ни­ки Льва Толс­то­го, для ко­то­рых по­бы­вать в Яс­ной По­ля­не бы­ло за­вет­ной меч­той. Многие от­ме­ча­ли прос­то­ту об­ста­нов­ки до­ма, от­сут­ст­вие фаль­ши и рос­ко­ши, от­кры­тость — ка­чест­ва, ко­то­рые бы­ли свойст­вен­ны его хо­зя­и­ну.

Чер­ты ясно­полян­ского до­ма мы встре­ча­ем во мно­гих про­из­ве­де­ни­ях Толс­то­го. Од­но из них — опи­са­ние фли­ге­ля в Ер­гу­шо­ве, де­рев­не Об­лон­ских, из ро­ма­на «Ан­на Ка­ре­ни­на» — в точ­нос­ти пов­то­ря­ет мес­то­по­ло­же­ние до­ма Льва Толс­то­го в Яс­ной По­ля­не: «В Ер­гу­шо­ве боль­шой ста­рый дом был дав­но сло­ман, и еще кня­зем был от­де­лан и уве­ли­чен фли­гель. Фли­гель лет двад­цать то­му назад, ког­да Дол­ли бы­ла ре­бен­ком, был по­мес­ти­те­лен и удо­бен, хоть и сто­ял, как все фли­ге­ля, бо­ком к вы­езд­ной ал­лее и к югу».

Се­год­ня до­м хра­нит лич­ные ве­щи Тол­сто­го, его же­ны Софьи Ан­дре­ев­ны, их де­тей. Осо­бен­но бы­ли до­ро­ги серд­цу пи­са­те­ля «ве­щи­цы-вос­по­ми­на­ния», до­став­ши­е­ся от пред­ков. Это и пись­мен­ный стол от­ца Ни­ко­лая Иль­и­ча Толс­то­го — сви­де­тель на­пря­жен­но­го твор­чес­ко­го тру­да Льва Ни­ко­ла­е­ви­ча; и ди­ван, на ко­то­ром ро­дил­ся пи­са­тель, его братья, сест­ра, де­ти и да­же вну­ки; и по­да­рок те­туш­ки Ту­ан­нет [Тать­я­ны Алек­сан­дров­ны Ёр­голь­ской] — пресс-папье «брон­зо­вая со­бач­ка», ко­то­рую мы ви­дим на пись­мен­ных сто­лах кня­зя Не­хлю­до­ва и Ан­ны Ка­ре­ни­ной, и мно­жест­во дру­гих пред­ме­тов. Каж­дый из них не­сет в се­бе па­мять по­ко­ле­ний.
Сим­вол време­ни
Ста­рин­ные ча­сы
Сим­вол време­ни
Ста­рин­ные часы

«Ровно в семь ча­сов, еще не до­би­ли ча­сы, князь вы­шел с крыль­ца в чул­ках и баш­ма­ках, в прос­том се­рень­ком кам­зо­ле с звез­дой и в круг­лой шля­пе», — писал Лев Тол­стой в одном из на­брос­ков к роману «Война и мир».
Один из самых старых экспонатов Дома Льва Толстого

«Ровно в семь ча­сов, еще не до­би­ли ча­сы, князь вы­шел с крыль­ца в чул­ках и баш­ма­ках, в прос­том се­рень­ком кам­зо­ле с звез­дой и в круг­лой шля­пе», — писал Лев Тол­стой в одном из на­брос­ков к роману «Война и мир».
Один из самых старых экспонатов Дома Льва Толстого
Один из самых старых экспонатов Дома Льва Толстого

«Ровно в семь ча­сов, еще не до­би­ли ча­сы, князь вы­шел с крыль­ца в чул­ках и баш­ма­ках, в прос­том се­рень­ком кам­зо­ле с звез­дой и в круг­лой шля­пе», — писал Лев Тол­стой в одном из на­брос­ков к роману «Война и мир».
Один из самых старых экспонатов Дома Льва Толстого
Вот уже бо­лее 200 лет вре­мя в Яс­ной По­ля­не от­ме­ря­ют ча­сы из­вест­но­го ан­глий­ско­го ча­сов­щи­ка вто­рой по­ло­ви­ны XVIII ве­ка Эр­д­ли Нор­то­на (Eardley Norton). Мас­тер­ская Нор­то­на рас­по­ла­га­лась в са­мом цент­ре Лон­до­на на St. John Street, 49, и бы­ла по­став­щи­ком вы­со­кок­лас­сных ча­сов для мно­гих ев­ро­пей­ских и ази­ат­ских мо­нар­ших дво­ров, в том чис­ле и дво­ра Ека­те­ри­ны II. Его имя име­ло та­кую хо­ро­шую ре­пу­та­цию, что да­же пос­ле кон­чи­ны са­мо­го Нор­то­на в 1792 го­ду на­след­ни­ки его де­ла — парт­не­ры Гра­вел и Тол­кин — не­ко­то­рое вре­мя про­дол­жа­ли вы­пус­кать ча­сы под мар­кой Eardley Norton (кста­ти, парт­нер Нор­то­на Дж. Б. Тол­кин — прапрапра­дед пи­са­те­ля Джо­на Р. Р. Тол­ки­на).

Так как Эр­д­ли Нор­тон ну­ме­ро­вал свои ча­сы, мож­но уста­но­вить вре­мя со­зда­ния каж­до­го эк­зем­пля­ра. По­след­ний из­вест­ный но­мер на­поль­ных ча­сов ти­па «longcase» [ча­сы в длин­ном фут­ля­ре], по­явив­ших­ся в 1790-е го­ды, — 3972. Яс­но­по­лян­ские ча­сы име­ют но­мер в два ра­за мень­ший, что по­зво­ля­ет пред­по­ло­жить вре­мя их со­зда­ния как 1770–1780-е го­ды. Это од­на из са­мых ста­рых ве­щей До­ма Толс­то­го. Ча­сы та­ко­го ти­па так­же на­зы­ва­ют «де­душ­ки­ны» [grandfather's сlock]. Их вы­со­та боль­ше двух мет­ров.

По се­мей­но­му пре­да­нию, яс­но­по­лян­ские ча­сы бы­ли при­о­бре­те­ны кня­зем Ни­ко­ла­ем Сер­ге­е­ви­чем Вол­кон­ским — де­дом Льва Толс­то­го — и с на­ча­ла XIX ве­ка на­хо­дят­ся в усадьбе. Так что они уже дав­но ста­ли не прос­то ме­ха­низ­мом, по­ка­зы­ва­ю­щим точ­ное вре­мя, а сим­во­лом раз­ме­рен­но­го те­че­ния вре­ме­ни и жиз­ни. Их чет­кий ход был со­зву­чен «гар­мо­нии ра­зу­ма и по­ряд­ка», ца­рив­шим в по­всед­нев­ной жиз­ни кня­зя. Они по­ка­зы­ва­ют не толь­ко ча­сы, ми­ну­ты и се­кун­ды, но и чис­ла ме­ся­ца и име­ют очень кра­си­вый ме­ло­дич­ный бой. Ран­ним лет­ним ут­ром, ког­да в усадьбе ма­ло по­се­ти­те­лей, а ок­на До­ма Толс­то­го бы­ва­ют от­кры­ты, бой этих ча­сов слы­шен и на ули­це.

Для Льва Толс­то­го и его семьи эти ча­сы бы­ли не­отъ­ем­ле­мой частью жиз­ни и так же не­за­мет­но и опре­де­лен­но во­шли и в ткань ху­до­жест­вен­ных про­из­ве­де­ний (вспом­ним сце­ну про­гул­ки ста­ро­го кня­зя Бол­кон­ско­го в на­брос­ках «Вой­ны и ми­ра»), и в вос­по­ми­на­ния его близ­ких. На­при­мер, Илья Льво­вич Толс­той пи­сал: «... в во­семь ча­сов по­да­ют чай, и на­чи­на­ют­ся са­мые луч­шие ве­чер­ние ча­сы, ког­да все со­би­ра­ют­ся в за­ле, боль­шие раз­го­ва­ри­ва­ют, чи­та­ют вслух, иг­ра­ют на фор­тепья­но, а мы или слу­ша­ем боль­ших, или за­те­ва­ем что-ни­будь свое, ве­се­лое, и с тре­пе­том ждем, что вот-вот ста­рин­ные ан­глий­ские ча­сы на пло­щад­ке лест­ни­цы щелк­нут, за­си­пят и звон­ко и мед­лен­но про­бьют де­сять...».

В на­ши дни по-преж­не­му рит­мич­ный и чет­кий ход этих ста­рин­ных ча­сов слов­но ка­мер­тон на­стра­ива­ет на диа­лог с прош­лым мно­го­чис­лен­ных экскур­сан­тов.
Вот уже бо­лее 200 лет вре­мя в Яс­ной По­ля­не от­ме­ря­ют ча­сы из­вест­но­го ан­глий­ско­го ча­сов­щи­ка вто­рой по­ло­ви­ны XVIII ве­ка Эр­д­ли Нор­то­на (Eardley Norton). Мас­тер­ская Нор­то­на рас­по­ла­га­лась в са­мом цент­ре Лон­до­на на St. John Street, 49, и бы­ла по­став­щи­ком вы­со­кок­лас­сных ча­сов для мно­гих ев­ро­пей­ских и ази­ат­ских мо­нар­ших дво­ров, в том чис­ле и дво­ра Ека­те­ри­ны II. Его имя име­ло та­кую хо­ро­шую ре­пу­та­цию, что да­же пос­ле кон­чи­ны са­мо­го Нор­то­на в 1792 го­ду на­след­ни­ки его де­ла — парт­не­ры Гра­вел и Тол­кин — не­ко­то­рое вре­мя про­дол­жа­ли вы­пус­кать ча­сы под мар­кой Eardley Norton (кста­ти, парт­нер Нор­то­на Дж. Б. Тол­кин — прапрапра­дед пи­са­те­ля Джо­на Р. Р. Тол­ки­на).

Так как Эр­д­ли Нор­тон ну­ме­ро­вал свои ча­сы, мож­но уста­но­вить вре­мя со­зда­ния каж­до­го эк­зем­пля­ра. По­след­ний из­вест­ный но­мер на­поль­ных ча­сов ти­па «longcase» [ча­сы в длин­ном фут­ля­ре], по­явив­ших­ся в 1790-е го­ды, — 3972. Яс­но­по­лян­ские ча­сы име­ют но­мер в два ра­за мень­ший, что по­зво­ля­ет пред­по­ло­жить вре­мя их со­зда­ния как 1770–1780-е го­ды. Это од­на из са­мых ста­рых ве­щей До­ма Толс­то­го. Ча­сы та­ко­го ти­па так­же на­зы­ва­ют «де­душ­ки­ны» [grandfather's сlock]. Их вы­со­та боль­ше двух мет­ров.

По се­мей­но­му пре­да­нию, яс­но­по­лян­ские ча­сы бы­ли при­о­бре­те­ны кня­зем Ни­ко­ла­ем Сер­ге­е­ви­чем Вол­кон­ским — де­дом Льва Толс­то­го — и с на­ча­ла XIX ве­ка на­хо­дят­ся в усадьбе. Так что они уже дав­но ста­ли не прос­то ме­ха­низ­мом, по­ка­зы­ва­ю­щим точ­ное вре­мя, а сим­во­лом раз­ме­рен­но­го те­че­ния вре­ме­ни и жиз­ни. Их чет­кий ход был со­зву­чен «гар­мо­нии ра­зу­ма и по­ряд­ка», ца­рив­шим в по­всед­нев­ной жиз­ни кня­зя. Они по­ка­зы­ва­ют не толь­ко ча­сы, ми­ну­ты и се­кун­ды, но и чис­ла ме­ся­ца и име­ют очень кра­си­вый ме­ло­дич­ный бой. Ран­ним лет­ним ут­ром, ког­да в усадьбе ма­ло по­се­ти­те­лей, а ок­на До­ма Толс­то­го бы­ва­ют от­кры­ты, бой этих ча­сов слы­шен и на ули­це.

Для Льва Толс­то­го и его семьи эти ча­сы бы­ли не­отъ­ем­ле­мой частью жиз­ни и так же не­за­мет­но и опре­де­лен­но во­шли и в ткань ху­до­жест­вен­ных про­из­ве­де­ний (вспом­ним сце­ну про­гул­ки ста­ро­го кня­зя Бол­кон­ско­го в на­брос­ках «Вой­ны и ми­ра»), и в вос­по­ми­на­ния его близ­ких. На­при­мер, Илья Льво­вич Толс­той пи­сал: «... в во­семь ча­сов по­да­ют чай, и на­чи­на­ют­ся са­мые луч­шие ве­чер­ние ча­сы, ког­да все со­би­ра­ют­ся в за­ле, боль­шие раз­го­ва­ри­ва­ют, чи­та­ют вслух, иг­ра­ют на фор­тепья­но, а мы или слу­ша­ем боль­ших, или за­те­ва­ем что-ни­будь свое, ве­се­лое, и с тре­пе­том ждем, что вот-вот ста­рин­ные ан­глий­ские ча­сы на пло­щад­ке лест­ни­цы щелк­нут, за­си­пят и звон­ко и мед­лен­но про­бьют де­сять...».

В на­ши дни по-преж­не­му рит­мич­ный и чет­кий ход этих ста­рин­ных ча­сов слов­но ка­мер­тон на­стра­ива­ет на диа­лог с прош­лым мно­го­чис­лен­ных экскур­сан­тов.
Сим­вол ро­да
Ди­ван, при­над­ле­жав­ший от­цу пи­са­те­ля

Сим­вол ро­да
Ди­ван, при­над­ле­жав­ший
от­цу пи­са­те­ля
«В "Кни­ге во­про­сов", ко­то­рая бы­ла у сест­ры Та­ни, на во­прос: "Где вы ро­ди­лись?" — отец от­ве­тил: "В Яс­ной По­ля­не, на ко­жа­ном ди­ва­не". Этот за­вет­ный ко­жа­ный ди­ван оре­хо­во­го де­ре­ва, на ко­то­ром ро­ди­лись и мы, трое стар­ших де­тей, всег­да сто­ял и сей­час сто­ит в ком­на­те от­ца», — пи­сал Илья Льво­вич Толс­той.
По­рез, сде­лан­ный не­мец­ким сол­да­том в 1941 го­ду.
Боль­шая кле­ен­ча­тая по­душ­ка, на ко­то­рой обыч­но от­ды­хал Лев Ни­ко­ла­е­вич.
Су­кон­ная по­душ­ка с ап­пли­ка­ци­ей, сде­лан­ная до­черью Толс­то­го Ма­ри­ей.
Ко­жа­ная по­душ­ка — по­да­рок к 80-лет­не­му юби­лею от Но­во­тор­ж­ско­го Зем­ст­ва «В Знак Ве­ли­чай­ше­го По­чи­та­ния».
«В "Кни­ге во­про­сов", ко­то­рая бы­ла у сест­ры Та­ни, на во­прос: "Где вы ро­ди­лись?" — отец от­ве­тил: "В Яс­ной По­ля­не, на ко­жа­ном ди­ва­не". Этот за­вет­ный ко­жа­ный ди­ван оре­хо­во­го де­ре­ва, на ко­то­ром ро­ди­лись и мы, трое стар­ших де­тей, всег­да сто­ял и сей­час сто­ит в ком­на­те от­ца», — пи­сал Илья Льво­вич Толс­той.
По­рез, сде­лан­ный не­мец­ким сол­да­том в 1941 го­ду.
Боль­шая кле­ен­ча­тая по­душ­ка, на ко­то­рой обыч­но от­ды­хал Лев Ни­ко­ла­е­вич.
Су­кон­ная по­душ­ка с ап­пли­ка­ци­ей, сде­лан­ная до­черью Толс­то­го Ма­ри­ей.
Ко­жа­ная по­душ­ка — по­да­рок к 80-лет­не­му юби­лею от Но­во­тор­ж­ско­го Зем­ст­ва «В Знак Ве­ли­чай­ше­го По­чи­та­ния».
«В "Кни­ге во­про­сов", ко­то­рая бы­ла у сест­ры Та­ни, на во­прос: "Где вы ро­ди­лись?" — отец от­ве­тил: "В Яс­ной По­ля­не, на ко­жа­ном ди­ва­не". Этот за­вет­ный ко­жа­ный ди­ван оре­хо­во­го де­ре­ва, на ко­то­ром ро­ди­лись и мы, трое стар­ших де­тей, всег­да сто­ял и сей­час сто­ит в ком­на­те от­ца», — пи­сал Илья Льво­вич Толс­той.
По­рез, сде­лан­ный не­мец­ким сол­да­том в 1941 го­ду.
Боль­шая кле­ен­ча­тая по­душ­ка, на ко­то­рой обыч­но от­ды­хал Лев Ни­ко­ла­е­вич.
Су­кон­ная по­душ­ка с ап­пли­ка­ци­ей, сде­лан­ная до­черью Толс­то­го Ма­ри­ей.
Ко­жа­ная по­душ­ка — по­да­рок к 80-лет­не­му юби­лею от Но­во­тор­ж­ско­го Зем­ст­ва «В Знак Ве­ли­чай­ше­го По­чи­та­ния».
«В "Кни­ге во­про­сов", ко­то­рая бы­ла у сест­ры Та­ни, на во­прос: "Где вы ро­ди­лись?" — отец от­ве­тил: "В Яс­ной По­ля­не, на ко­жа­ном ди­ва­не". Этот за­вет­ный ко­жа­ный ди­ван оре­хо­во­го де­ре­ва, на ко­то­ром ро­ди­лись и мы, трое стар­ших де­тей, всег­да сто­ял и сей­час сто­ит в ком­на­те от­ца», — пи­сал Илья Льво­вич Толс­той.
В ка­кой бы ком­на­те до­ма ни рас­по­ла­гал­ся ка­би­нет пи­са­те­ля (а он не­сколь­ко раз ме­нял рас­по­ло­же­ние), ту­да не­из­мен­но пе­ре­но­си­ли ди­ван, при­над­ле­жав­ший его от­цу Ни­ко­лаю Иль­и­чу Толс­то­му. На этом ди­ва­не ро­ди­лись сам Лев Ни­ко­ла­е­вич, его братья и сест­ра, не­ко­то­рые из его собст­вен­ных де­тей и две внуч­ки — Та­ня и Со­ня.

Тол­стой вос­про­из­вел се­мей­ную тра­ди­цию в ро­ма­не «Вой­на и мир», опи­сы­вая ро­ды Ли­зы Бол­кон­ской: «Че­рез пять ми­нут княж­на из сво­ей ком­на­ты услы­ха­ла, что не­сут что-то тя­же­лое. Она вы­гля­ну­ла — офи­ци­ан­ты не­сли для че­го-то в спаль­ню ко­жа­ный ди­ван, сто­яв­ший в ка­би­не­те кня­зя Ан­дрея. На ли­цах нес­ших лю­дей бы­ло что-то тор­жест­вен­ное и ти­хое».

Из­на­чаль­но ди­ван был обит зе­ле­ным сафь­я­ном, на­тя­ну­тым гвоз­ди­ка­ми с зо­ло­че­ны­ми шляп­ка­ми. Но еще при жиз­ни пи­са­те­ля, ког­да обив­ка при­шла в не­год­ность, его об­тя­ну­ли дер­ма­ти­ном — по­пу­ляр­ным и даже мод­ным на тот мо­мент ма­те­ри­а­лом.

Во вре­мя фа­шист­ской ок­ку­па­ции Яс­ной По­ля­ны в 1941 го­ду ди­ван был од­ним из не­мно­гих пред­ме­тов, остав­ших­ся в до­ме Тол­сто­го. Из-за раз­ме­ров его не смог­ли эва­ку­и­ро­вать в Томск, как дру­гие экс­по­на­ты. На ди­ва­не оста­лась от­ме­ти­на во­ен­но­го вре­ме­ни — по­рез, сде­лан­ный не­мец­ким сол­да­том пе­ред ухо­дом из усадьбы.
В ка­кой бы ком­на­те до­ма ни рас­по­ла­гал­ся ка­би­нет пи­са­те­ля (а он не­сколь­ко раз ме­нял рас­по­ло­же­ние), ту­да не­из­мен­но пе­ре­но­си­ли ди­ван, при­над­ле­жав­ший его от­цу Ни­ко­лаю Иль­и­чу Толс­то­му. На этом ди­ва­не ро­ди­лись сам Лев Ни­ко­ла­е­вич, его братья и сест­ра, не­ко­то­рые из его собст­вен­ных де­тей и две внуч­ки — Та­ня и Со­ня.

Тол­стой вос­про­из­вел се­мей­ную тра­ди­цию в ро­ма­не «Вой­на и мир», опи­сы­вая ро­ды Ли­зы Бол­кон­ской: «Че­рез пять ми­нут княж­на из сво­ей ком­на­ты услы­ха­ла, что не­сут что-то тя­же­лое. Она вы­гля­ну­ла — офи­ци­ан­ты не­сли для че­го-то в спаль­ню ко­жа­ный ди­ван, сто­яв­ший в ка­би­не­те кня­зя Ан­дрея. На ли­цах нес­ших лю­дей бы­ло что-то тор­жест­вен­ное и ти­хое».

Из­на­чаль­но ди­ван был обит зе­ле­ным сафь­я­ном, на­тя­ну­тым гвоз­ди­ка­ми с зо­ло­че­ны­ми шляп­ка­ми. Но еще при жиз­ни пи­са­те­ля, ког­да обив­ка при­шла в не­год­ность, его об­тя­ну­ли дер­ма­ти­ном — по­пу­ляр­ным и даже мод­ным на тот мо­мент ма­те­ри­а­лом.

Во вре­мя фа­шист­ской ок­ку­па­ции Яс­ной По­ля­ны в 1941 го­ду ди­ван был од­ним из не­мно­гих пред­ме­тов, остав­ших­ся в до­ме Тол­сто­го. Из-за раз­ме­ров его не смог­ли эва­ку­и­ро­вать в Томск, как дру­гие экс­по­на­ты. На ди­ва­не оста­лась от­ме­ти­на во­ен­но­го вре­ме­ни — по­рез, сде­лан­ный не­мец­ким сол­да­том пе­ред ухо­дом из усадьбы.
Сим­вол люб­ви
По­душ­ка, по­да­рен­ная сест­рой пи­са­те­ля
Сим­вол люб­ви
По­душ­ка, по­да­рен­ная
сест­рой пи­са­те­ля
На по­душ­ке изо­бра­же­ны глав­ные пра­во­слав­ные сим­во­лы
Клю­чи — от Цар­ст­вия Не­бес­но­го.
Ба­боч­ка — жи­ву­щие без за­бот о зав­траш­нем дне.
Пе­тух — на­по­ми­на­ние хрис­ти­а­нам об от­ре­че­нии апос­то­ла Пет­ра и ми­лос­ти Бо­жи­ей, про­ща­ю­щей гре­хи рас­ка­яв­шим­ся греш­ни­кам.
За­мок — хра­не­ние уст от мно­го­с­ло­вия.
Якорь — на­деж­да на поми­ло­ва­ние и по­лу­че­ние Царст­вия Не­бес­но­го
Крест — сим­вол скор­би, бо­лез­ни и про­чих тя­гот зем­ной жиз­ни, по­сы­ла­е­мых Бо­гом.
Ко­ро­на — Цар­ский ве­нец, уго­то­ван­ный то­му, чье серд­це все­це­ло при­над­ле­жит Бо­гу.
Виф­ле­ем­ская звез­да, воз­вес­тив­шая о рож­де­нии Спа­си­те­ля.
Паль­ма — сим­вол му­че­ни­чест­ва.
Ли­ра — сла­во­с­ло­вя­щие Бо­га.
По­тир — цер­ков­ная ча­ша, в ко­то­рой вы­но­сят­ся Свя­тые Да­ры во вре­мя Бо­жест­вен­ной ли­тур­гии.
Дом — пала­ты Царст­вия Не­бес­ного.
На по­душ­ке изо­бра­же­ны глав­ные пра­во­слав­ные сим­во­лы
Клю­чи — от Цар­ст­вия Не­бес­но­го.
Ба­боч­ка — жи­ву­щие без за­бот о зав­траш­нем дне.
Пе­тух — на­по­ми­на­ние хрис­ти­а­нам об от­ре­че­нии апос­то­ла Пет­ра и ми­лос­ти Бо­жи­ей, про­ща­ю­щей гре­хи рас­ка­яв­шим­ся греш­ни­кам.
За­мок — хра­не­ние уст от мно­го­с­ло­вия.
Якорь — на­деж­да на поми­ло­ва­ние и по­лу­че­ние Царст­вия Не­бес­но­го
Крест — сим­вол скор­би, бо­лез­ни и про­чих тя­гот зем­ной жиз­ни, по­сы­ла­е­мых Бо­гом.
Ко­ро­на — Цар­ский ве­нец, уго­то­ван­ный то­му, чье серд­це все­це­ло при­над­ле­жит Бо­гу.
Виф­ле­ем­ская звез­да, воз­вес­тив­шая о рож­де­нии Спа­си­те­ля.
Паль­ма — сим­вол му­че­ни­чест­ва.
Ли­ра — сла­во­с­ло­вя­щие Бо­га.
По­тир — цер­ков­ная ча­ша, в ко­то­рой вы­но­сят­ся Свя­тые Да­ры во вре­мя Бо­жест­вен­ной ли­тур­гии.
Дом — пала­ты Царст­вия Не­бес­ного.
На по­душ­ке изо­бра­же­ны глав­ные пра­во­слав­ные сим­во­лы
Клю­чи — от Цар­ст­вия Не­бес­но­го.
Ба­боч­ка — жи­ву­щие без за­бот о зав­траш­нем дне.
Пе­тух — на­по­ми­на­ние хрис­ти­а­нам об от­ре­че­нии апос­то­ла Пет­ра и ми­лос­ти Бо­жи­ей, про­ща­ю­щей гре­хи рас­ка­яв­шим­ся греш­ни­кам.
За­мок — хра­не­ние уст от мно­го­с­ло­вия.
Якорь — на­деж­да на поми­ло­ва­ние и по­лу­че­ние Царст­вия Не­бес­но­го
Крест — сим­вол скор­би, бо­лез­ни и про­чих тя­гот зем­ной жиз­ни, по­сы­ла­е­мых Бо­гом.
Ко­ро­на — Цар­ский ве­нец, уго­то­ван­ный то­му, чье серд­це все­це­ло при­над­ле­жит Бо­гу.
Виф­ле­ем­ская звез­да, воз­вес­тив­шая о рож­де­нии Спа­си­те­ля.
Паль­ма — сим­вол му­че­ни­чест­ва.
Ли­ра — сла­во­с­ло­вя­щие Бо­га.
По­тир — цер­ков­ная ча­ша, в ко­то­рой вы­но­сят­ся Свя­тые Да­ры во вре­мя Бо­жест­вен­ной ли­тур­гии.
Дом — пала­ты Царст­вия Не­бес­ного.
На по­душ­ке изо­бра­же­ны глав­ные пра­во­слав­ные сим­во­лы
В спаль­не Льва Толс­то­го на его кро­ва­ти ле­жит ма­лень­кая крас­ная по­ду­шеч­ка, на ко­то­рой вни­зу чер­ной шерс­тью вы­ши­то: «Од­на из 700 Ш-х дур» (Ша­мор­дин­ских дур). Это по­да­рок сест­ры Толс­то­го Ма­рии Ни­ко­ла­ев­ны (1830–1912), ко­то­рая бы­ла од­ной из 700 мо­на­хинь Ша­мор­дин­ско­го жен­ско­го мо­на­с­ты­ря.

Лев Ни­ко­ла­е­вич го­ря­чо лю­бил свою млад­шую сест­ру Ма­шу. С воз­рас­том чувст­во друж­бы, ко­то­рое их всег­да свя­зы­ва­ло, пе­ре­рос­ло в глу­бо­кую неж­ность и ува­же­ние, не­смот­ря на раз­ни­цу в ре­ли­гиоз­ных взглядях.

С 1889 го­да Мария Ни­ко­ла­ев­на жи­ла в Ша­мор­дин­ском мо­на­с­ты­ре, а в 1909 го­ду при­ня­ла ке­лей­ное по­стри­же­ние. Толс­той не сра­зу одоб­рил вы­бор сест­ры и го­ря­чо спо­рил с ней пер­вые го­ды ее жиз­ни в мо­на­с­ты­ре. По­яв­ле­ние этой по­душ­ки свя­за­но с од­ним из та­ких спо­ров, про­изо­шед­шим во вре­мя ви­зи­та Льва Ни­ко­ла­е­ви­ча к сво­ей сест­ре в Ша­мор­дин­ский мо­на­с­тырь.

Илья Льво­вич Толс­той вспо­ми­нал: «Отец воз­му­тил­ся тем, что мо­на­хи­ни не жи­вут сво­им умом, и по­лу­шу­тя ска­зал: "Ста­ло быть, вас тут шесть­сот дур, ко­то­рые все жи­вут чу­жим умом". Те­тя Ма­ша за­пом­ни­ла эти сло­ва Льва Ни­ко­ла­е­ви­ча и в сле­ду­ю­щий свой при­езд в Яс­ную по­да­ри­ла ему вы­ши­тую по кан­ве по­ду­шеч­ку "от од­ной из шес­ти­сот [здесь — не­точ­ность вос­по­ми­на­ния] ша­мар­дин­ских дур" ».

Дочь Ма­рии Ни­ко­ла­ев­ны Ели­за­ве­та Обо­лен­ская вспо­ми­на­ла, что Лев Ни­ко­ла­е­вич в от­вет на этот по­да­рок «сам на се­бя не­одоб­ри­тель­но по­ка­чал го­ло­вой» и при­знал, что со сло­ва­ми на­до быть ос­то­рож­нее. «Спа­си­бо те­бе, Ма­шень­ка, за по­душ­ку, а еще боль­ше за урок», — по­бла­го­да­рил он сест­ру.

По­ми­мо над­пи­си на по­душ­ке Ма­рия Ни­ко­ла­ев­на обо­зна­чи­ла глав­ные пра­во­слав­ные сим­во­лы: крест, Виф­ле­ем­скую звез­ду, по­тир, клю­чи от Цар­ст­ва Не­бес­но­го и дру­гие, как сим­во­ли­чес­кий от­вет бра­ту о смыс­ле жиз­ни. Лев Ни­ко­ла­е­вич очень до­ро­жил этим по­дар­ком и всег­да клал по­душ­ку око­ло се­бя.

Ухо­дя из Яс­ной По­ля­ны 28 ок­тяб­ря 1910 го­да, он оста­вил по­душ­ку в до­ме, но от­пра­вил­ся в пер­вую оче­редь имен­но к сест­ре. «Он не мог не при­ехать к те­те Ма­ше, ко­то­рая од­на толь­ко бы­ла в со­сто­я­нии по­нять то, что он пе­ре­жи­вал, и мог­ла вмес­те с ним по­пла­кать и хоть не­мно­го его успо­ко­ить», — вспо­ми­нал Илья Льво­вич Толс­той.
В спаль­не Льва Толс­то­го на его кро­ва­ти ле­жит ма­лень­кая крас­ная по­ду­шеч­ка, на ко­то­рой вни­зу чер­ной шерс­тью вы­ши­то: «Од­на из 700 Ш-х дур» (Ша­мор­дин­ских дур). Это по­да­рок сест­ры Толс­то­го Ма­рии Ни­ко­ла­ев­ны (1830–1912), ко­то­рая бы­ла од­ной из 700 мо­на­хинь Ша­мор­дин­ско­го жен­ско­го мо­на­с­ты­ря.

Лев Ни­ко­ла­е­вич го­ря­чо лю­бил свою млад­шую сест­ру Ма­шу. С воз­рас­том чувст­во друж­бы, ко­то­рое их всег­да свя­зы­ва­ло, пе­ре­рос­ло в глу­бо­кую неж­ность и ува­же­ние, не­смот­ря на раз­ни­цу в ре­ли­гиоз­ных взглядях.

С 1889 го­да Мария Ни­ко­ла­ев­на жи­ла в Ша­мор­дин­ском мо­на­с­ты­ре, а в 1909 го­ду при­ня­ла ке­лей­ное по­стри­же­ние. Толс­той не сра­зу одоб­рил вы­бор сест­ры и го­ря­чо спо­рил с ней пер­вые го­ды ее жиз­ни в мо­на­с­ты­ре. По­яв­ле­ние этой по­душ­ки свя­за­но с од­ним из та­ких спо­ров, про­изо­шед­шим во вре­мя ви­зи­та Льва Ни­ко­ла­е­ви­ча к сво­ей сест­ре в Ша­мор­дин­ский мо­на­с­тырь.

Илья Льво­вич Толс­той вспо­ми­нал: «Отец воз­му­тил­ся тем, что мо­на­хи­ни не жи­вут сво­им умом, и по­лу­шу­тя ска­зал: "Ста­ло быть, вас тут шесть­сот дур, ко­то­рые все жи­вут чу­жим умом". Те­тя Ма­ша за­пом­ни­ла эти сло­ва Льва Ни­ко­ла­е­ви­ча и в сле­ду­ю­щий свой при­езд в Яс­ную по­да­ри­ла ему вы­ши­тую по кан­ве по­ду­шеч­ку "от од­ной из шес­ти­сот [здесь — не­точ­ность вос­по­ми­на­ния] ша­мар­дин­ских дур" ».

Дочь Ма­рии Ни­ко­ла­ев­ны Ели­за­ве­та Обо­лен­ская вспо­ми­на­ла, что Лев Ни­ко­ла­е­вич в от­вет на этот по­да­рок «сам на се­бя не­одоб­ри­тель­но по­ка­чал го­ло­вой» и при­знал, что со сло­ва­ми на­до быть ос­то­рож­нее. «Спа­си­бо те­бе, Ма­шень­ка, за по­душ­ку, а еще боль­ше за урок», — по­бла­го­да­рил он сест­ру.

По­ми­мо над­пи­си на по­душ­ке Ма­рия Ни­ко­ла­ев­на обо­зна­чи­ла глав­ные пра­во­слав­ные сим­во­лы: крест, Виф­ле­ем­скую звез­ду, по­тир, клю­чи от Цар­ст­ва Не­бес­но­го и дру­гие, как сим­во­ли­чес­кий от­вет бра­ту о смыс­ле жиз­ни. Лев Ни­ко­ла­е­вич очень до­ро­жил этим по­дар­ком и всег­да клал по­душ­ку око­ло се­бя.

Ухо­дя из Яс­ной По­ля­ны 28 ок­тяб­ря 1910 го­да, он оста­вил по­душ­ку в до­ме, но от­пра­вил­ся в пер­вую оче­редь имен­но к сест­ре. «Он не мог не при­ехать к те­те Ма­ше, ко­то­рая од­на толь­ко бы­ла в со­сто­я­нии по­нять то, что он пе­ре­жи­вал, и мог­ла вмес­те с ним по­пла­кать и хоть не­мно­го его успо­ко­ить», — вспо­ми­нал Илья Льво­вич Толс­той.
Сим­вол еди­не­ния
Кни­ги на эс­пе­ран­то из лич­ной биб­лио­те­ки пи­са­те­ля
Сим­вол еди­не­ния
Кни­ги на эс­пе­ран­то
из лич­ной биб­лио­те­ки пи­са­те­ля
Журнал на эсперанто из личной библиотеки Л. Н. Толстого
«Легкость обуче­ния его такова, что, полу­чив лет шесть тому на­зад эс­пе­рант­скую грам­ма­ти­ку, сло­варь и статьи, на­пи­сан­ные на этом язы­ке, я после не более двух часов за­ня­тий был в со­стоя­нии, если не пи­сать, то сво­бод­но читать на этом языке», — писал Толстой об эсперанто в 1894 году.
Журнал на эсперанто из личной библиотеки Л. Н. Толстого
«Легкость обуче­ния его такова, что, полу­чив лет шесть тому на­зад эс­пе­рант­скую грам­ма­ти­ку, сло­варь и статьи, на­пи­сан­ные на этом язы­ке, я после не более двух часов за­ня­тий был в со­стоя­нии, если не пи­сать, то сво­бод­но читать на этом языке», — писал Толстой об эсперанто в 1894 году.
Журнал на эсперанто из личной библиотеки Л. Н. Толстого
«Легкость обуче­ния его такова, что, полу­чив лет шесть тому на­зад эс­пе­рант­скую грам­ма­ти­ку, сло­варь и статьи, на­пи­сан­ные на этом язы­ке, я после не более двух часов за­ня­тий был в со­стоя­нии, если не пи­сать, то сво­бод­но читать на этом языке», — писал Толстой об эсперанто в 1894 году.
Журнал на эсперанто из личной библиотеки Л. Н. Толстого
Лев Тол­стой в той или иной ме­ре знал бо­лее пят­над­ца­ти ино­стран­ных язы­ков, вклю­чая эс­пе­ран­то — язык, со­здан­ный ис­кус­ст­вен­но к 1887 го­ду. Эс­пе­ран­то дол­жен был слу­жить уни­вер­саль­ным меж­ду­на­род­ным язы­ком.

Зна­ком­ст­во пи­са­те­ля с этим язы­ком со­сто­я­лось в 1889 го­ду. Тог­да пе­тер­бург­ский эс­пе­ран­тист [че­ло­век, ко­то­рый го­во­рит на эс­пе­ран­то или ина­че ис­поль­зу­ет этот язык] Вла­ди­мир Май­нов при­слал в Яс­ную По­ля­ну учеб­ник меж­ду­на­род­но­го язы­ка.

Пи­са­тель про­чел учеб­ник и на­пи­сал в от­вет­ном пись­ме: «<...> счи­таю де­ло это — усво­е­ние ев­ро­пей­ца­ми од­но­го язы­ка — де­лом пер­вой важ­нос­ти, и по­то­му очень бла­го­да­рю вас за при­сыл­ку и бу­ду по ме­ре сил ста­рать­ся рас­прост­ра­нять этот язык; и, глав­ное, убеж­де­ние в его не­об­хо­ди­мос­ти». Сре­ди близ­ких Толс­то­го эс­пе­ран­тис­та­ми бы­ли его друг и спо­движ­ник Вла­ди­мир Черт­ков, а так­же пи­а­нист и ком­по­зи­тор Сер­гей Та­не­ев.

Тол­стой не был лич­но зна­ком с со­зда­те­лем ис­кус­ст­вен­но­го язы­ка Люд­ви­гом За­мен­го­фом и не со­сто­ял с ним в пе­ре­пис­ке, но во­лею судь­бы сыг­рал опре­де­лен­ную роль в рас­прост­ра­не­нии эс­пе­ран­то в Рос­сий­ской им­пе­рии и за ру­бе­жом. Сбли­жа­ясь с Тол­с­тым, эс­пе­ран­ти­с­ты «мог­ли на­вре­дить сво­е­му дви­же­нию, по­сколь­ку с 1882 го­да Ми­нис­тер­ст­во внут­рен­них дел уста­но­ви­ло за гра­фом "не­глас­ное на­блю­де­ние"». Од­на­ко под­держ­ка все­мир­но из­вест­но­го пи­са­те­ля ока­за­лась для них важ­нее.

Вы­ска­зы­ва­ния Толс­то­го и его по­сле­до­ва­те­лей — со­труд­ни­ков из­да­тельст­ва «По­сред­ник» — о меж­ду­на­род­ном язы­ке по­яви­лись в пер­вом пе­ри­о­ди­чес­ком из­да­нии на эс­пе­ран­то — «Esperantisto», глав­ным ре­дак­то­ром ко­то­ро­го в то вре­мя был сам За­мен­гоф. В фев­раль­ском но­ме­ре за 1895 год бы­ло на­пе­ча­та­но ра­нее за­пре­щен­ное к пуб­ли­ка­ции пись­мо Толс­то­го от 26 но­яб­ря 1894 го­да, оза­глав­лен­ное «Ра­зум или ве­ра?» [Prudento aŭ kredo?]. Из-за это­го с ап­ре­ля 1895 го­да га­зе­та пе­ре­ста­ла рас­прост­ра­нять­ся в Рос­сий­ской им­пе­рии, где про­жи­ва­ло боль­шинст­во ее под­пис­чи­ков.

Узнав о слу­чив­шем­ся, Толс­той об­ра­тил­ся с прось­бой о по­мо­щи к сво­е­му «ду­хов­но­му дру­гу» Ни­ко­лаю Стра­хо­ву, слу­жив­ше­му в Ко­ми­те­те ино­стран­ной цен­зу­ры: «Есть та­кой док­тор За­мен­гоф, ко­то­рый изо­брел эс­пе­рант­ский язык и из­да­вал на нем жур­нал, ка­жет­ся в Дрез­де­не [Нюр­н­бер­ге]. Жур­нал имел око­ло 600 под­пис­чи­ков, из ко­то­рых боль­шинст­во бы­ло в Рос­сии. Мои друзья, осо­бен­но один, Тре­гу­бов, боль­шой сто­рон­ник Эс­пе­ран­то, же­лая под­дер­жать жур­нал, дал ту­да од­но мое пись­мо об от­но­ше­нии ра­зу­ма к ве­ре, очень не­вин­ное, и еще од­ну статью о не­пла­те­же по­да­тей в Гол­лан­дии. Это сде­ла­ло то, что Эс­пе­ран­то га­зе­ту за­пре­ти­ли впус­кать в Рос­сию, и За­мен­гоф, страст­но пре­дан­ный сво­е­му изо­бре­те­нию, ра­зо­рив­ший­ся и преж­де на это де­ло, по­стра­дал от­час­ти от ме­ня. Не­льзя ли вы­хло­по­тать ему опять раз­ре­ше­ние на вы­пис­ку га­зе­ты в Рос­сию. Я обя­зу­юсь ни­че­го не пе­ча­тать у не­го и не при­ни­мать ни­ка­ко­го учас­тия».

Стра­хов от­ве­тил Толс­то­му, что по­ру­чил де­ло пред­се­да­те­лю Ко­ми­те­та по­эту Апол­ло­ну Май­ко­ву: «Он на­шел его воз­мож­ным и твер­до обе­щал сде­лать». В ито­ге за­прет сня­ли, но га­зе­та «пре­кра­ти­ла свое су­щест­во­ва­ние, ли­шив­шись ¾ под­пис­чи­ков».

До 1910 го­да в эс­пе­ран­тист­ских жур­на­лах бы­ли на­пе­ча­та­ны со­чи­не­ния Толс­то­го: «Фран­су­а­за», «Пат­ри­о­тизм и Пра­ви­тельст­во», «Кар­ма», «Три смер­ти», «Ра­зум или ве­ра?», «О вос­пи­тании». В лич­ной биб­лио­те­ке пи­са­те­ля хра­нят­ся не­сколь­ко жур­на­лов, книг и учеб­ных по­со­бий на эс­пе­ран­то. В их чис­ле: «Гам­лет, принц Дат­ский» Уиль­я­ма Шек­с­пи­ра в пе­ре­во­де За­мен­го­фа (Нюр­н­берг, 1894), «Суд Ози­ри­са» Ген­ри­ка Сен­ке­ви­ча (Вар­ша­ва, 1908), «Пер­вый ви­но­кур, или как чер­те­нок кра­юш­ку за­слу­жил» Льва Толс­то­го (Нюр­н­берг, 1896).

В 1896 го­ду по пье­се «Пер­вый ви­но­кур» в Смо­лен­ске впер­вые в ми­ре был по­ка­зан спек­такль на эс­пе­ран­то. По­ста­нов­ку осу­щест­ви­ла груп­па лю­би­те­лей те­ат­раль­но­го ис­кус­ст­ва под ру­ко­водст­вом А. За­кр­жев­ско­го.
Лев Тол­стой в той или иной ме­ре знал бо­лее пят­над­ца­ти ино­стран­ных язы­ков, вклю­чая эс­пе­ран­то — язык, со­здан­ный ис­кус­ст­вен­но к 1887 го­ду. Эс­пе­ран­то дол­жен был слу­жить уни­вер­саль­ным меж­ду­на­род­ным язы­ком.

Зна­ком­ст­во пи­са­те­ля с этим язы­ком со­сто­я­лось в 1889 го­ду. Тог­да пе­тер­бург­ский эс­пе­ран­тист [че­ло­век, ко­то­рый го­во­рит на эс­пе­ран­то или ина­че ис­поль­зу­ет этот язык] Вла­ди­мир Май­нов при­слал в Яс­ную По­ля­ну учеб­ник меж­ду­на­род­но­го язы­ка.

Пи­са­тель про­чел учеб­ник и на­пи­сал в от­вет­ном пись­ме: «<...> счи­таю де­ло это — усво­е­ние ев­ро­пей­ца­ми од­но­го язы­ка — де­лом пер­вой важ­нос­ти, и по­то­му очень бла­го­да­рю вас за при­сыл­ку и бу­ду по ме­ре сил ста­рать­ся рас­прост­ра­нять этот язык; и, глав­ное, убеж­де­ние в его не­об­хо­ди­мос­ти». Сре­ди близ­ких Толс­то­го эс­пе­ран­тис­та­ми бы­ли его друг и спо­движ­ник Вла­ди­мир Черт­ков, а так­же пи­а­нист и ком­по­зи­тор Сер­гей Та­не­ев.

Тол­стой не был лич­но зна­ком с со­зда­те­лем ис­кус­ст­вен­но­го язы­ка Люд­ви­гом За­мен­го­фом и не со­сто­ял с ним в пе­ре­пис­ке, но во­лею судь­бы сыг­рал опре­де­лен­ную роль в рас­прост­ра­не­нии эс­пе­ран­то в Рос­сий­ской им­пе­рии и за ру­бе­жом. Сбли­жа­ясь с Тол­с­тым, эс­пе­ран­ти­с­ты «мог­ли на­вре­дить сво­е­му дви­же­нию, по­сколь­ку с 1882 го­да Ми­нис­тер­ст­во внут­рен­них дел уста­но­ви­ло за гра­фом "не­глас­ное на­блю­де­ние"». Од­на­ко под­держ­ка все­мир­но из­вест­но­го пи­са­те­ля ока­за­лась для них важ­нее.

Вы­ска­зы­ва­ния Толс­то­го и его по­сле­до­ва­те­лей — со­труд­ни­ков из­да­тельст­ва «По­сред­ник» — о меж­ду­на­род­ном язы­ке по­яви­лись в пер­вом пе­ри­о­ди­чес­ком из­да­нии на эс­пе­ран­то — «Esperantisto», глав­ным ре­дак­то­ром ко­то­ро­го в то вре­мя был сам За­мен­гоф. В фев­раль­ском но­ме­ре за 1895 год бы­ло на­пе­ча­та­но ра­нее за­пре­щен­ное к пуб­ли­ка­ции пись­мо Толс­то­го от 26 но­яб­ря 1894 го­да, оза­глав­лен­ное «Ра­зум или ве­ра?» [Prudento aŭ kredo?]. Из-за это­го с ап­ре­ля 1895 го­да га­зе­та пе­ре­ста­ла рас­прост­ра­нять­ся в Рос­сий­ской им­пе­рии, где про­жи­ва­ло боль­шинст­во ее под­пис­чи­ков.

Узнав о слу­чив­шем­ся, Толс­той об­ра­тил­ся с прось­бой о по­мо­щи к сво­е­му «ду­хов­но­му дру­гу» Ни­ко­лаю Стра­хо­ву, слу­жив­ше­му в Ко­ми­те­те ино­стран­ной цен­зу­ры: «Есть та­кой док­тор За­мен­гоф, ко­то­рый изо­брел эс­пе­рант­ский язык и из­да­вал на нем жур­нал, ка­жет­ся в Дрез­де­не [Нюр­н­бер­ге]. Жур­нал имел око­ло 600 под­пис­чи­ков, из ко­то­рых боль­шинст­во бы­ло в Рос­сии. Мои друзья, осо­бен­но один, Тре­гу­бов, боль­шой сто­рон­ник Эс­пе­ран­то, же­лая под­дер­жать жур­нал, дал ту­да од­но мое пись­мо об от­но­ше­нии ра­зу­ма к ве­ре, очень не­вин­ное, и еще од­ну статью о не­пла­те­же по­да­тей в Гол­лан­дии. Это сде­ла­ло то, что Эс­пе­ран­то га­зе­ту за­пре­ти­ли впус­кать в Рос­сию, и За­мен­гоф, страст­но пре­дан­ный сво­е­му изо­бре­те­нию, ра­зо­рив­ший­ся и преж­де на это де­ло, по­стра­дал от­час­ти от ме­ня. Не­льзя ли вы­хло­по­тать ему опять раз­ре­ше­ние на вы­пис­ку га­зе­ты в Рос­сию. Я обя­зу­юсь ни­че­го не пе­ча­тать у не­го и не при­ни­мать ни­ка­ко­го учас­тия».

Стра­хов от­ве­тил Толс­то­му, что по­ру­чил де­ло пред­се­да­те­лю Ко­ми­те­та по­эту Апол­ло­ну Май­ко­ву: «Он на­шел его воз­мож­ным и твер­до обе­щал сде­лать». В ито­ге за­прет сня­ли, но га­зе­та «пре­кра­ти­ла свое су­щест­во­ва­ние, ли­шив­шись ¾ под­пис­чи­ков».

До 1910 го­да в эс­пе­ран­тист­ских жур­на­лах бы­ли на­пе­ча­та­ны со­чи­не­ния Толс­то­го: «Фран­су­а­за», «Пат­ри­о­тизм и Пра­ви­тельст­во», «Кар­ма», «Три смер­ти», «Ра­зум или ве­ра?», «О вос­пи­тании». В лич­ной биб­лио­те­ке пи­са­те­ля хра­нят­ся не­сколь­ко жур­на­лов, книг и учеб­ных по­со­бий на эс­пе­ран­то. В их чис­ле: «Гам­лет, принц Дат­ский» Уиль­я­ма Шек­с­пи­ра в пе­ре­во­де За­мен­го­фа (Нюр­н­берг, 1894), «Суд Ози­ри­са» Ген­ри­ка Сен­ке­ви­ча (Вар­ша­ва, 1908), «Пер­вый ви­но­кур, или как чер­те­нок кра­юш­ку за­слу­жил» Льва Толс­то­го (Нюр­н­берг, 1896).

В 1896 го­ду по пье­се «Пер­вый ви­но­кур» в Смо­лен­ске впер­вые в ми­ре был по­ка­зан спек­такль на эс­пе­ран­то. По­ста­нов­ку осу­щест­ви­ла груп­па лю­би­те­лей те­ат­раль­но­го ис­кус­ст­ва под ру­ко­водст­вом А. За­кр­жев­ско­го.
Сим­вол про­грес­са
Фо­но­граф, по­да­рен­ный То­ма­сом Эди­со­ном
Сим­вол про­грес­са
Фо­но­граф, по­да­рен­ный
То­ма­сом Эди­со­ном
Благодаря фонографу до наших дней дошли записи голоса Л. Н. Толстого
Благодаря фонографу до наших дней дошли записи голоса Л. Н. Толстого
Благодаря фонографу до наших дней дошли записи голоса Л. Н. Толстого
Благодаря фонографу до наших дней дошли записи голоса Льва Толстого
В ка­би­не­те Льва Толс­то­го у вхо­да в спаль­ню сто­ит на под­став­ке не­боль­шой ап­па­рат, на­кры­тый сверху чер­ной крыш­кой. Иног­да по­се­ти­те­ли при­ни­ма­ют его за швей­ную ма­шин­ку. Но это фо­но­граф — ап­па­рат для ме­ха­ни­чес­кой за­пи­си зву­ка и его вос­про­из­ве­де­ния, за­па­тен­то­ван­ный из­вест­ным аме­ри­кан­ским уче­ным То­ма­сом Ал­ва Эди­со­ном.

В мае 1907 го­да Толс­то­го по­се­тил аме­ри­кан­ский кор­рес­пон­дент га­зе­ты «New York Times» Сти­вен Бон­сал. Про­ща­ясь с пи­са­те­лем, он вы­звал­ся при­слать ему из Со­еди­нен­ных Шта­тов Аме­ри­ки ап­па­рат для дик­тов­ки, изо­бре­тен­ный Эди­со­ном и из­го­тов­ля­е­мый его фир­мой. За­каз по­дар­ка Бон­сал ор­га­ни­зо­вал с по­мощью сво­е­го дру­га Ар­ту­ра Брис­бе­на, в то вре­мя ре­дак­то­ра га­зе­ты «New York Evening Journal». То­мас Эди­сон, узнав, что ап­па­рат пред­на­зна­чал­ся для Толс­то­го, от­ка­зал­ся от пла­ты, а на фо­но­гра­фе вы­гра­ви­ро­ва­ли над­пись «По­да­рок гра­фу Льву Толс­то­му от То­ма­са Ал­ва Эди­со­на».

В ян­ва­ре 1908 го­да по­да­рок был до­став­лен. Ду­шан Пет­ро­вич Ма­ко­виц­кий опи­сал этот мо­мент: «Се­год­ня по­лу­чи­ли фо­но­граф от Эди­со­на. Ан­дрей Льво­вич его со­ста­вил, и Лев Ни­ко­ла­е­вич уже го­во­рил в не­го, но вос­про­из­ве­де­ние слов не­яс­но». Толс­той был очень тро­нут по­дар­ком и на­пи­сал Брис­ба­ну: «Ми­лос­ти­вый го­су­дарь, ... счи­таю сво­им дол­гом на­пи­сать вам и лич­но, про­ся при­нять мою глу­бо­кую бла­го­дар­ность за ва­ше вни­ма­ние и пе­ре­дать та­кую же бла­го­дар­ность г-ну Эди­со­ну за его по­да­рок. Я по­лу­чил фо­но­граф и, поль­зу­ясь им, бу­ду всег­да вспо­ми­нать вас и г-на Эди­со­на. Пре­дан­ный вам Лев Толс­той». Пи­са­тель «стал охот­но дик­то­вать в ап­па­рат крат­кие из­ре­че­ния и пись­ма». Кро­ме то­го, в фо­но­граф бы­ли на­дик­то­ва­ны на­ча­ло статьи «Не мо­гу мол­чать», прит­ча «Не­счаст­ный че­ло­век», рас­сказ «Си­ла дет­ст­ва», сказ­ка «Волк». Есть за­пи­си на фран­цуз­ском, не­мец­ком и ан­глий­ском язы­ках.

22 июля 1908 го­да Эди­сон об­ра­тил­ся ко Льву Ни­ко­ла­е­ви­чу с прось­бой про­честь в фо­но­граф «крат­кое об­ра­ще­ние к на­ро­дам все­го ми­ра, в ко­то­ром бы­ла бы вы­ска­за­на ка­кая-ни­будь идея, дви­га­ю­щая че­ло­ве­чест­во впе­ред в мо­раль­ном и со­ци­аль­ном от­но­ше­нии». Пи­са­тель со­гла­сил­ся на пред­ло­же­ние Эди­со­на. «Л. Н. за не­сколь­ко дней до при­ез­да эди­со­нов­ских лю­дей вол­но­вал­ся и се­год­ня уп­раж­нял­ся, осо­бен­но в ан­глий­ском тек­с­те. На фран­цуз­ский язык сам се­бя пе­ре­во­дил и на­пи­сал. По-рус­ски и фран­цуз­ски хо­ро­шо на­го­во­рил. По-ан­глий­ски из тек­ста „Цар­ст­ва бо­жия" не­хо­ро­шо вы­шло, за­пи­нал­ся на двух сло­вах. Зав­тра сно­ва бу­дет го­во­рить», — за­пи­сал Ма­ко­виц­кий 23 де­каб­ря 1908 го­да.

До на­ших дней до­шло око­ло со­ро­ка фо­но­гра­фи­чес­ких за­пи­сей го­ло­са Льва Толс­то­го. За­пи­си, сде­лан­ные на вос­ко­вых ва­ли­ках ста­рин­но­го ап­па­ра­та бо­лее ста лет на­зад, не­до­ста­точ­но от­чет­ли­вы, но сквозь шу­мы мы слы­шим не толь­ко сло­ва, но и ин­то­на­ции го­ло­са Толс­то­го, пе­ре­да­ю­щие не­под­дель­ные жи­вые чувст­ва.
В ка­би­не­те Льва Толс­то­го у вхо­да в спаль­ню сто­ит на под­став­ке не­боль­шой ап­па­рат, на­кры­тый сверху чер­ной крыш­кой. Иног­да по­се­ти­те­ли при­ни­ма­ют его за швей­ную ма­шин­ку. Но это фо­но­граф — ап­па­рат для ме­ха­ни­чес­кой за­пи­си зву­ка и его вос­про­из­ве­де­ния, за­па­тен­то­ван­ный из­вест­ным аме­ри­кан­ским уче­ным То­ма­сом Ал­ва Эди­со­ном.

В мае 1907 го­да Толс­то­го по­се­тил аме­ри­кан­ский кор­рес­пон­дент га­зе­ты «New York Times» Сти­вен Бон­сал. Про­ща­ясь с пи­са­те­лем, он вы­звал­ся при­слать ему из Со­еди­нен­ных Шта­тов Аме­ри­ки ап­па­рат для дик­тов­ки, изо­бре­тен­ный Эди­со­ном и из­го­тов­ля­е­мый его фир­мой. За­каз по­дар­ка Бон­сал ор­га­ни­зо­вал с по­мощью сво­е­го дру­га Ар­ту­ра Брис­бе­на, в то вре­мя ре­дак­то­ра га­зе­ты «New York Evening Journal». То­мас Эди­сон, узнав, что ап­па­рат пред­на­зна­чал­ся для Толс­то­го, от­ка­зал­ся от пла­ты, а на фо­но­гра­фе вы­гра­ви­ро­ва­ли над­пись «По­да­рок гра­фу Льву Толс­то­му от То­ма­са Ал­ва Эди­со­на».

В ян­ва­ре 1908 го­да по­да­рок был до­став­лен. Ду­шан Пет­ро­вич Ма­ко­виц­кий опи­сал этот мо­мент: «Се­год­ня по­лу­чи­ли фо­но­граф от Эди­со­на. Ан­дрей Льво­вич его со­ста­вил, и Лев Ни­ко­ла­е­вич уже го­во­рил в не­го, но вос­про­из­ве­де­ние слов не­яс­но». Толс­той был очень тро­нут по­дар­ком и на­пи­сал Брис­ба­ну: «Ми­лос­ти­вый го­су­дарь, ... счи­таю сво­им дол­гом на­пи­сать вам и лич­но, про­ся при­нять мою глу­бо­кую бла­го­дар­ность за ва­ше вни­ма­ние и пе­ре­дать та­кую же бла­го­дар­ность г-ну Эди­со­ну за его по­да­рок. Я по­лу­чил фо­но­граф и, поль­зу­ясь им, бу­ду всег­да вспо­ми­нать вас и г-на Эди­со­на. Пре­дан­ный вам Лев Толс­той». Пи­са­тель «стал охот­но дик­то­вать в ап­па­рат крат­кие из­ре­че­ния и пись­ма». Кро­ме то­го, в фо­но­граф бы­ли на­дик­то­ва­ны на­ча­ло статьи «Не мо­гу мол­чать», прит­ча «Не­счаст­ный че­ло­век», рас­сказ «Си­ла дет­ст­ва», сказ­ка «Волк». Есть за­пи­си на фран­цуз­ском, не­мец­ком и ан­глий­ском язы­ках.

22 июля 1908 го­да Эди­сон об­ра­тил­ся ко Льву Ни­ко­ла­е­ви­чу с прось­бой про­честь в фо­но­граф «крат­кое об­ра­ще­ние к на­ро­дам все­го ми­ра, в ко­то­ром бы­ла бы вы­ска­за­на ка­кая-ни­будь идея, дви­га­ю­щая че­ло­ве­чест­во впе­ред в мо­раль­ном и со­ци­аль­ном от­но­ше­нии». Пи­са­тель со­гла­сил­ся на пред­ло­же­ние Эди­со­на. «Л. Н. за не­сколь­ко дней до при­ез­да эди­со­нов­ских лю­дей вол­но­вал­ся и се­год­ня уп­раж­нял­ся, осо­бен­но в ан­глий­ском тек­с­те. На фран­цуз­ский язык сам се­бя пе­ре­во­дил и на­пи­сал. По-рус­ски и фран­цуз­ски хо­ро­шо на­го­во­рил. По-ан­глий­ски из тек­ста „Цар­ст­ва бо­жия" не­хо­ро­шо вы­шло, за­пи­нал­ся на двух сло­вах. Зав­тра сно­ва бу­дет го­во­рить», — за­пи­сал Ма­ко­виц­кий 23 де­каб­ря 1908 го­да.

До на­ших дней до­шло око­ло со­ро­ка фо­но­гра­фи­чес­ких за­пи­сей го­ло­са Льва Толс­то­го. За­пи­си, сде­лан­ные на вос­ко­вых ва­ли­ках ста­рин­но­го ап­па­ра­та бо­лее ста лет на­зад, не­до­ста­точ­но от­чет­ли­вы, но сквозь шу­мы мы слы­шим не толь­ко сло­ва, но и ин­то­на­ции го­ло­са Толс­то­го, пе­ре­да­ю­щие не­под­дель­ные жи­вые чувст­ва.
Сим­вол ми­ло­сер­дия
Вяз на­про­тив До­ма Толс­то­го
Сим­вол мило­сер­дия
Вяз на­про­тив До­ма Толс­то­го
Вяз, посаженный в 2017 году на месте дерева бедных у Дома Толстого
Вяз, посаженный в 2017 году на месте дерева бедных у Дома Толстого
Вяз, посаженный в 2017 году на месте дерева бедных
у Дома Толстого
Вяз, посаженный в 2017 году на месте дерева бедных у Дома Толстого
Де­ре­во бед­ных — од­но из са­мых зна­ме­ни­тых де­ревь­ев яс­но­по­лян­ской усадьбы, этот вяз дол­гое вре­мя рос на­про­тив До­ма Тол­сто­го. На ска­мей­ках под вя­зом Лев Ни­ко­лае­вич бе­се­до­вал с Мак­си­мом Горь­ким, Иль­ей Ре­пи­ным и дру­ги­ми за­ме­ча­тель­ны­ми людь­ми сво­е­го вре­ме­ни. Здесь же по ут­рам пи­са­те­ля жда­ли раз­лич­ные про­си­те­ли: стран­ни­ки, кресть­я­не, нуж­да­ю­щи­е­ся лю­ди. От­сю­да вяз по­лу­чил на­зва­ние «де­ре­во бед­ных». На этом же вя­зе ви­сел ко­ло­кол, ко­то­рый со­би­рал чле­нов семьи и гос­тей в до­ме. «В пять зво­нят в ко­ло­кол, ко­то­рый ви­сит на сло­ман­ном су­ку ста­ро­го вя­за про­тив до­ма, мы бе­жим мыть ру­ки и со­би­ра­ем­ся к обе­ду...», — вспо­ми­нал сын пи­са­те­ля Илья Льво­вич Толс­той.

Со вре­ме­нем де­ре­во раз­рос­лось, ста­ло мо­гу­чим и раз­ве­си­с­тым, но дуп­ли­с­тым и кри­вым, а ко­ло­кол на­по­ло­ви­ну врос в дре­ве­си­ну ство­ла вя­за. В се­ре­ди­не 1920-х го­дов дуп­ло с се­вер­ной сто­ро­ны ство­ла за­це­мен­ти­ро­ва­ли, что­бы вяз не по­гиб. Под тя­жестью кро­ны вяз все боль­ше на­кло­нял­ся в сто­ро­ну до­ма и тер­ра­сы. В 1928–29 го­дах под ним по­ста­ви­ли де­ре­вян­ную под­пор­ку, а в 1955 го­ду при­шлось от­ре­зать боль­шую ветвь, поч­ти 40 сан­ти­мет­ров в диа­мет­ре. По ней уда­лось опре­де­лить воз­раст де­ре­ва — в 1955 го­ду вя­зу бы­ло око­ло 120 лет.

Ле­том 1965 го­да со­труд­ни­ки му­зея вскры­ли за­це­мен­ти­ро­ван­ное дуп­ло. Тог­да вы­яс­ни­лось, что из-за плом­бы, на­коп­ле­ния вла­ги и от­сут­ст­вия воз­ду­ха часть дре­ве­си­ны пре­вра­ти­лась во влаж­ную тру­ху. В кон­це 1960-х го­дов вяз сни­зил при­рост, а вес­ной 1970 го­да листья на нем уже не рас­пус­ти­лись. «Де­ре­во бед­ных» пе­ре­жи­ло Льва Толс­то­го на 60 лет.

20 но­яб­ря 2017 го­да, в День па­мя­ти Льва Толс­то­го, ров­но на том са­мом мес­те, где рос ста­рый вяз, со­труд­ни­ки му­зея по­са­ди­ли но­вое ма­лень­кое де­рев­це. У не­го та­кая же раз­дво­ен­ная вер­хуш­ка, как у ста­ро­го вя­за, вет­ви так же на­прав­ле­ны на Дом пи­са­те­ля. Воз­мож­но, ско­ро од­но из цент­раль­ных мест Яс­ной По­ля­ны сно­ва ста­нет так­ким же, каким бы­ло при пи­сате­ле.
Де­ре­во бед­ных — од­но из са­мых зна­ме­ни­тых де­ревь­ев яс­но­по­лян­ской усадьбы, этот вяз дол­гое вре­мя рос на­про­тив До­ма Тол­сто­го. На ска­мей­ках под вя­зом Лев Ни­ко­лае­вич бе­се­до­вал с Мак­си­мом Горь­ким, Иль­ей Ре­пи­ным и дру­ги­ми за­ме­ча­тель­ны­ми людь­ми сво­е­го вре­ме­ни. Здесь же по ут­рам пи­са­те­ля жда­ли раз­лич­ные про­си­те­ли: стран­ни­ки, кресть­я­не, нуж­да­ю­щи­е­ся лю­ди. От­сю­да вяз по­лу­чил на­зва­ние «де­ре­во бед­ных». На этом же вя­зе ви­сел ко­ло­кол, ко­то­рый со­би­рал чле­нов семьи и гос­тей в до­ме. «В пять зво­нят в ко­ло­кол, ко­то­рый ви­сит на сло­ман­ном су­ку ста­ро­го вя­за про­тив до­ма, мы бе­жим мыть ру­ки и со­би­ра­ем­ся к обе­ду...», — вспо­ми­нал сын пи­са­те­ля Илья Льво­вич Толс­той.

Со вре­ме­нем де­ре­во раз­рос­лось, ста­ло мо­гу­чим и раз­ве­си­с­тым, но дуп­ли­с­тым и кри­вым, а ко­ло­кол на­по­ло­ви­ну врос в дре­ве­си­ну ство­ла вя­за. В се­ре­ди­не 1920-х го­дов дуп­ло с се­вер­ной сто­ро­ны ство­ла за­це­мен­ти­ро­ва­ли, что­бы вяз не по­гиб. Под тя­жестью кро­ны вяз все боль­ше на­кло­нял­ся в сто­ро­ну до­ма и тер­ра­сы. В 1928–29 го­дах под ним по­ста­ви­ли де­ре­вян­ную под­пор­ку, а в 1955 го­ду при­шлось от­ре­зать боль­шую ветвь, поч­ти 40 сан­ти­мет­ров в диа­мет­ре. По ней уда­лось опре­де­лить воз­раст де­ре­ва — в 1955 го­ду вя­зу бы­ло око­ло 120 лет.

Ле­том 1965 го­да со­труд­ни­ки му­зея вскры­ли за­це­мен­ти­ро­ван­ное дуп­ло. Тог­да вы­яс­ни­лось, что из-за плом­бы, на­коп­ле­ния вла­ги и от­сут­ст­вия воз­ду­ха часть дре­ве­си­ны пре­вра­ти­лась во влаж­ную тру­ху. В кон­це 1960-х го­дов вяз сни­зил при­рост, а вес­ной 1970 го­да листья на нем уже не рас­пус­ти­лись. «Де­ре­во бед­ных» пе­ре­жи­ло Льва Толс­то­го на 60 лет.

20 но­яб­ря 2017 го­да, в День па­мя­ти Льва Толс­то­го, ров­но на том са­мом мес­те, где рос ста­рый вяз, со­труд­ни­ки му­зея по­са­ди­ли но­вое ма­лень­кое де­рев­це. У не­го та­кая же раз­дво­ен­ная вер­хуш­ка, как у ста­ро­го вя­за, вет­ви так же на­прав­ле­ны на Дом пи­са­те­ля. Воз­мож­но, ско­ро од­но из цент­раль­ных мест Яс­ной По­ля­ны сно­ва ста­нет так­ким же, каким бы­ло при пи­сате­ле.
Над проектом «Символы Ясной Поляны» работали:
Галина Федосеева — методист отдела передвижных выставок
Надежда Переверзева — хранитель Дома Л. Н. Толстого
Татьяна Комарова — ведущий научный сотрудник музея
Игорь Карачевцев — старший научный сотрудник отдела научно-исследовательской работы
Алла Куракова — заведующая отделом комплектования фондов
Марина Банникова, Александра Богомолова, Елена Алехина, Ирина Афонина
— сотрудники отдела по работе с прессой


Над проектом «Символы Ясной Поляны» работали:
Галина Федосеева — методист отдела передвижных выставок
Надежда Переверзева — хранитель Дома Л. Н. Толстого
Татьяна Комарова — ведущий научный сотрудник музея
Игорь Карачевцев — старший научный сотрудник отдела научно-исследовательской работы
Алла Куракова — заведующая отделом комплектования фондов
Марина Банникова, Александра Богомолова, Елена Алехина, Ирина Афонина — сотрудники отдела по работе с прессой


Student Account
Предоставляется для создания учебных проектов. Не предназначен для коммерческого использования
This site was made on Tilda — a website builder that helps to create a website without any code
Create a website
Student